Неуемный волокита
Шрифт:
Марго заболела, и — нет худа без добра, — поскольку явно не могла бежать, ее наконец оставили в покое. Она писала мемуары, проводя за ними много времени, в них она изображала себя страдающей героиней, и с удовольствием читала их своим преданным фрейлинам. Но занять ее целиком это не могло, и поскольку ей теперь не приходилось видеть мужа, терпеть его грубые манеры, она внезапно прониклась к нему расположением.
Любовь к интригам подавить невозможно; поэтому Марго вступила в тайную переписку с Генрихом, и опасность этого занятия значительно
Она даже объявила, что хочет быть с мужем, и попросила Генриха потребовать от короля, чтобы ее отпустили к нему.
Генрих в Наварре тоже стал относиться к Марго теплее. Он знал, что короля Франции начинает беспокоить герой, Генрих де Гиз, которого всюду радостно приветствовали. Если у Генриха III и был в королевстве враг, доставлявший ему постоянное беспокойство, то являлся им не Генрих Наваррский, вождь гугенотов, а Генрих де Гиз, вождь его единоверцев — католиков. Наваррского он всегда презирал, и пока у него не было причин менять отношение к мужу Марго.
Поэтому Генриху Наваррскому, когда он просил короля отпустить к нему жену и сестру, казалось, что его просьба будет удовлетворена.
Однако в данное время он хотел слишком многого. Король ответил, что не считает Генриха Наваррского мужем сестры, поскольку Марго выходила замуж за католика, а не за гугенота. Однако сестре его, Екатерине, он разрешил вернуться в Беарн.
Екатерина, которой исполнилось семнадцать лет, приехала в Париж роковым летом 1572 года с матерью, когда та готовила женитьбу сына. И, как ее брат, была вынуждена принять католичество, отвергнув гугенотскую веру, в которой была воспитана.
Теперь ей разрешили готовиться к возвращению в Беарн.
Верный Агриппа д'Обинье однажды явился к Генриху в неракский замок и спросил, можно ли поговорить с ним.
Генрих кивнул, и Обинье сказал:
— К нам скоро должна вернуться принцесса Екатерина, надо, чтобы у нее был собственный двор.
Генрих снова кивнул.
— Несомненно.
— В таком случае необходимо сделать все приготовления до ее приезда. Нельзя забывать, что она слабая юная девушка, подвергшаяся дурным влияниям, которые ее бы не коснулись, оставайся она в Нераке или в По — как и хотелось бы вашей доброй матери.
— Из нас обоих сделали католиков, — сказал с усмешкой Генрих. — Ты считаешь, мой дорогой друг, что нашу дурную маленькую католичку надо обратить в маленькую добрую гугенотку?
Неодобрение на лице Обинье позабавило Генриха. Он любил выводить из себя тех, кого считал слишком серьезным.
— Полагаю, принцесса не подверглась дурным влияниям в последние годы, — пробормотал Агриппа. — Но все же окружение ее надо подбирать тщательно.
— Именно доверить это тебе, мой добрый Агриппа? Выкладывай, что у тебя на уме.
— Я думал об одной даме, которую можно поставить домоправительницей. Если ваше величество интересуется…
— Ты прекрасно знаешь, что меня интересуют все дамы.
— Та, о которой я веду речь, уже в возрасте, она сама мать, серьезная, добродетельная…
—
Генрих улыбнулся, Обинье тоже. Он был доволен. Ему хотелось ввести во дворец как можно больше серьезных дам.
Екатерина приехала в Нерак, и Генрих встретил ее так, словно они совсем не расставались. Настроен он был добродушно, шутливо, как всегда; а она радовалась возвращению домой. При французском дворе девушка чувствовала себя неуютно. Ей казалось, ее презирают за то, что она скромница — не меняет любовников одного за другим, как ее невестка, законодательница мод и вкусов Марго.
Здесь, в Нераке, она будет чувствовать себя дома.
Екатерина слезла с коня, обняла Генриха, потом, взглянув на замок, вспомнила мать и растрогалась. Генрих взял ее за руку и слегка сжал; ему были понятны чувства сестры; сам он при всем своем добросердечии не обладал глубиной чувств, вызывающей тоску по прошлому. И хотел, чтобы сестра улыбалась, а не плакала.
— Добро пожаловать домой, — сказал он ей. — Мы устроим пир в твою честь. Поверь, ты не пожалеешь, что вернулась.
— Надеемся, ваше высочество, вы не забыли, чему учила вас мать, — сказал Обинье.
Генрих засмеялся.
— Наш добрый друг стремится обратить тебя в гугенотку. Что скажешь по этому поводу?
— В глубине души я всегда оставалась гугеноткой, — ответила Екатерина. — Этого хотелось бы матери.
— Ты доставила Обинье радость — и мне тоже, — негромко сказал Генрих. Обнял сестру и неожиданно поцеловал — это было в его манере. — Ему — преданностью материнской религии; мне — возвращением.
Он сам повел сестру в ее покои, постоял с ней у окна, глядя на реку Баизу, которую они постоянно видели в детстве. Обинье с гордостью взирал на то, как обменялись приветствиями принцесса и мадам Тиньонвиль, очаровательная серьезнаяженщина; его радовало, что она может быть гувернанткой принцессе.
После приветствий они заговорили в той манере, какую Обинье считал наиболее подходящей для гувернантки и воспитанницы.
Дверь покоев внезапно отворилась, вошла девушка; она была, пожалуй, чуть младше принцессы и такой красавицей, что, казалось, осветила комнату своим появлением.
При виде незнакомых людей она приоткрыла рот в детском испуге.
— Но, maman…
Мадам де Тиньонвиль изящно подняла руку, девушка умолкла и застыла на месте; ее темные волосы спадали на плечи; застенчивый румянец придавал яркость красоте.
— Ваше величество, — обратилась мадам Тиньонвиль к королю, — нижайше прошу прощения.
— Вы его получили.
— Я взяла с собой дочь, потому что иначе не могла бы принять эту должность.
— Извиняться за это не нужно, — негромко сказал король. — Мы благодарны вам за такой поступок.