Неугасимый свет
Шрифт:
— Я знал… я знал, что вы где-то здесь. Но я не знал, что эшелон остановится.
— Когда тебя взяли? — спросила мама.
— Сразу же… Ведь у меня красный билет.
— Как Оля?
— Ну что Оля? Плачет Оля!
Дядя Ефим потёр своё поросшее щетиной лицо. Его товарищи по теплушке окружили нас. Один, с гармошкой, сказал:
— А ну, сударушка, попляши с нами!
И завёл:
Барыня, барыня,Барыня-сударыня.Но тут загудел паровоз. Новобранцы поспешили
— Дядя Ефим, оставайся с нами!
— Нельзя, сынок, — ответил он, — надо воевать.
— За кого? — с горечью сказала мама.
— За царя! — крикнул дядя Ефим и побежал к поезду.
Когда состав тронулся, мне показалось, что колёса подхватили и застучали: «За царя, за царя…» Новобранцы на ходу прыгали в теплушки, наваливались животами на высокий порог, помогая друг другу.
Дядя Ефим тоже навалился животом, подтянулся, и вот он уже стоит в дверях и машет нам рукой.
Мы побежали за поездом. Вдруг дядя Ефим сорвал с себя пиджак и кинул его на шпалы, на щебень.
— Возьмите! — крикнул он. — Мне там ни к чему… Вернусь — заберу!
Я подобрал пиджак. Поезд ушёл. Мы долго глядели ему вслед. Потом пошли домой. А поздно ночью мы с папой стали рассматривать пиджак и нашли там в одном кармане карточку тёти Оли. Она была очень весёлой. Видно, снята была в день свадьбы. В её глазах так и лучилось, так и светилось счастье.
В другом кармане мы нашли красный листочек. Это и был красный билет. Там было написано: «Явиться в первый день войны».
Мы хотели переслать карточку и красный билет дяде Ефиму на фронт, по не успели. Через неделю мы узнали, что он погиб в первом же бою где-то в Галиции, под Львовом.
Больше я не ходил встречать эшелоны. Мне было жалко смотреть на новобранцев. Но я всё равно слышал, как днём и ночью неподалёку на путях стучат колёса, будто выговаривают:
Явиться… Явиться… Явиться…За царя… За царя… За царя…ЗА КИПЯТКОМ
Сейчас расскажу о том, как я в Лозовой бегал за кипятком. Даже рифма получилась, но это нечаянно.
Есть такая станция — Лозовая. Там очень большой вокзал, потому что там встречаются много железных дорог. А вокруг вокзала тянется город. Мы там жили лет сорок назад. Мне тогда было лет десять. Мы — это дедушка, бабушка, мама, я и мои младшие брат с сестрой. Папы с нами не было. Он тогда работал в Харькове.
Я был главным маминым помощником. И не только маминым, но и дедушкиным и бабушкиным. Я был парень покладистый и выполнял все их поручения.
По субботам, помню, дедушка не разрешал разводить огня. Нельзя было ни затопить «грубку» (так в Лозовой называли печку), ни разжечь примус. Поэтому по субботам мы всегда обедали всухомятку, ели всё холодное, невкусное…
А как же насчёт чая? Ведь каждому хочется побаловать себя горяченьким!
Верно! Вот поэтому-то по субботам обычно бывало так: после холодного обеда дедушка принимался читать газету «Южный край». Вот он читает её, читает, шелестит бумагой,
— А неплохо бы сейчас пропустить стаканчик горяченького! — и смотрит поверх очков на меня.
Я делаю вид, будто это ко мне не относится. Вот тут подаёт голос бабушка.
— И я бы выпила чашечку, — говорит она и тоже смотрит на меня.
Я снова притворяюсь, будто не понимаю их намёков. Минут через пять раздаётся громкий дедушкин кашель.
— Кха… кха!.. Что-то в горле пересохло… У тебя не пересохло, Яша?
Я пробую проглотить слюну. И верно, как будто в горле что-то першит, но я говорю:
— Нет, не пересохло, ни капельки. А дедушка отвечает:
— Ну как же, конечно, пересохло, даже я и то слышу, а ты просто не чувствуешь.
Я смотрю на маму. Она улыбается и говорит!
— Ладно уж, сынок, сходи уж! Я говорю:
— Ладно, давайте!
— Вот это молодец! Вот это я понимаю! — хвалит меня дедушка.
А бабушка вручает мне огромный медный чайник с длинным, выгнутым носом.
— Иди, миленький, иди! Только смотри не ошпарься. На! — Она даёт мне большую тряпку.
Я до поры до времени запихиваю тряпку в карман, подхватываю чайник и выхожу на улицу.
Идти далеко — чуть ли не через весь город. Иду по главному проспекту. Там веселей. Туг большой магазин Неймана, кофейни, портерные, трактиры, аптека с цветными шарами в окне… Потом сворачиваю на боковую улицу, затем на другую… Выхожу на улицу, где стоит дом с надписью: «Злая собака». Эту улицу я обхожу. Иду более длинным путём. Так я подхожу к мосту через пути. Я очень люблю ходить по этому мосту. Под тобой гудят паровозы, слышны свистки сцепщиков, рожки стрелочников, шипение пара… Мне нравится эта музыка.
Вообще в Лозовой всегда были слышны гудки паровозов. Особенно по ночам то и дело раздавалось: ту-тууу…
Там я научился понимать паровозный язык. Я узнал: один длинный гудок — значит «трогаюсь вперёд»; один короткий, один длинный — «двигаюсь назад»; два длинных — «прошу воды», и так далее.
На мосту я всегда прислушивался к паровозному разговору. Только жалко было, что во всю длину моста по обеим сторонам тянулся глухой, крытый охрой забор. Он не давал сверху поглядеть на поезда. Время от времени над ним взлетали клубы пара или дыма, и тогда казалось, будто внизу сидит какой-то великан и курит огромную, великанскую трубку.
Как пройдёшь мост — сразу вокзал. Кипяток находится в зале для «господ пассажиров третьего класса». Там день и ночь гудит кипятильник «Титан». Но я-то ведь не «господин пассажир» — мне кипяток не полагается. Я отлично понимаю, что вокзал не может поить чаем весь город. Мне надо сделать вид, будто я пассажир. Вот почему я вхожу на вокзал не со стороны города, а со стороны поездов. Вхожу и спрашиваю:
— Где тут у вас кипяток?
Мне показывают то, что я и сам отлично знаю. Вот он, «Титан», вот он, кран! Я выгибаюсь, далеко протягиваю руки, вешаю чайник на кран и с трудом отворачиваю длинную раскалённую рукоятку. С хрипением, с сердитым бульканьем вырывается струя крутого кипятка. Капельки обжигают меня, колют, но я терплю. Кипяток бежит не спеша, а чайник мой велик. Жду.