Неугасимый свет
Шрифт:
— Не совсем, — отозвался Зак. — Что же это всё-таки значит?
Мира покраснела. Цирельсон размахивал шнурочком:
— Ммм… Я ж вам объяснил… А если хотите подробней, зайдите как-нибудь в аптеку. Сейчас мы с Мирочкой торопимся.
Он бросил открытку на стол и увёл Миру в иллюзион. Зак почесал голову, на которой когда-то росли пышные волосы, и сказал:
— Что же мы имеем? Мы имеем «натуру» и «мёртвый». Мёртвая натура? Я знаю, натура бывает широкая, испорченная, сильная, но… мёртвая?
Я разглядывал апельсины. Вдруг меня осенило:
— Учитель, помните, вы говорили: надо рисовать с натуры и…
— Умница, — перебил Зак, — золотая голова! Ну конечно же, всякие штуки — фрукты, посуда, вещи — это же мёртвая натура. Натюрморт!
Я был польщён. Набравшись храбрости, я сказал:
— Учитель, а мы тоже неизвестные художники! Давайте наберём всякую мёртвую натуру, разложим, как на картинке, и нарисуем. А что?
— Для Антверпенского музея? — засмеялся Зак. Он стал внимательно изучать открытку. — Какие краски! И это у них называется неизвестный художник! А где мы с тобой найдём такие ананасы и апельсины? Греческую вазу? Персидский коврик? Впрочем, постой! — Он живо отодвинул «срочный заказ», вышел из комнаты и через минуту вернулся с тремя большими луковицами:
— Вот тебе апельсины. Разложи их справа, как на картинке. А я схожу за этими… за гранатами.
Он сбегал в кладовку и принёс несколько красноватых картофелин.
— На картинке они слева, и у нас они будут слева.
Он снова взглянул на открытку:
— Посерёдке у этого неизвестного художника написан кавун. Этого добра у нас много. Это же, слава богу, не ананас.
Мы с Заком пошли на базар и выбрали хороший, могучий арбуз, не хуже, чем на открытке.
— Теперь, — сказал Зак, которому затея стала нравиться, — ты должен раздобыть приличную греческую вазу.
Я побежал домой, долго тёрся на кухне. Как только мама отвернулась, я схватил высокий глиняный горшок, в котором она маринует селёдку, выплеснул остатки и, обняв его, понёс к. Заку.
Учитель был доволен:
— Как раз то, что нужно. Настоящая музейная вещь! Ставь сюда!
И он торжественно опустил в «вазу» бумажную розу, которая обычно висела над зеркалом Миры.
Теперь у нас почти всё, как у неизвестного художника семнадцатого века. Дочки Зака — Сонечка, Басенька, Ривочка — с жадностью следили за нашими приготовлениями. А когда мы вырезали арбуз, как на открытке, и положили ярко-красный, сочный кусок около «вазы», поднялся рёв:
— Папа, дай! Папа, арбузика!
Но Зак выставил всех за дверь и накинул крючок:
— Нет, Гиршеле, ты посмотри, какой у нас получается натюрморт. Это же прелесть что такое!
Мы быстро набросали контур и взялись за краски. Весело блестели луковицы. Красным фонариком сияла роза. Зак, не отрываясь от работы, говорил:
— Мой знаменитый земляк Исаак Левитан [9] учил меня: «Главное, Ефим, это натура! Без натуры художник высыхает!»
9
И. Левитан—знаменитый русский художник-пейзажист
За дверью плакали дети. Зак время от времени покрикивал:
— Тише там! Сонечка, уведи Ривочку!.. И ещё он говорил: «Искусство требует жертв. Потому что…»
В дверь забарабанили изо всех сил. Зак взмолился:
— Детки, перестаньте стучать!
Но это были не «детки». Это была сама жена Зака, Фейга.
— Ефим, открой сию минуту!
Зак побледнел и сладким голосом сказал!
— Фейгеле, мы сейчас немножко заняты.
— Открой сию минуту, или ты получишь такой скандал!..
Зак поднялся, виновато посмотрел на меня и откинул крючок. Фейга ворвалась в комнату:
— Ищу, ломаю голову: где лук? «Дети, где лук?» — «Папа взял!»
Она шагнула к натюрморту. — Фейгеле, — сказал Зак, — не трогай. Это же апельсины!
— Апельсины? — Она засмеялась. — Дети, он решил стать городским сумасшедшим. Уездная управа будет ждать, а он будет представлять цирк. — Она схватила луковицы. — Апельсины на твою лысину!
И вышла. Зак печально улыбнулся: — Ничего, Гиршеле, Искусство требует жертв…
Вдруг я услышал голос мамы: — Фейга, мой бездельник у вас?
— У нас, у нас! Зайдите полюбуйтесь на эту сумасшедшую парочку!
Мама, пугливо озираясь на Зака, вошла в комнату и зашептала:
— Ты брал маринованный горшок?
— Мама, горшка я не брал. Я взял только греческую вазу и скоро верну!
— Что? — Она растерялась и холодной рукой пощупала мой лоб. — Там же были две селёдки и ещё хороший хвост.
Тут она взглянула на подоконник:
— Ой, вот же он стоит! Извиняюсь, Ефим, но я его забираю… Куда ты девал селёдки, я тебя спрашиваю? Подожди, папа всё будет знать!
Она взяла нашу «вазу» и шагнула за дверь. Я побежал за ней:
— Мама, отдай! Мама, нам только дорисовать!
Она отвечала на ходу:
— Больше ты у Зака не работаешь. Кончено! Сумасшедший сын мне не нужен.
— Мама, постой! Мама, я ж тебе объясню!
Она не слушала. Я бежал за ней до самого дома. Там у нас с папой вышел крупный разговор. Под конец он взялся за ремень — он слишком любил маринованную селёдку…
Но я удрал к Заку.
Учитель, хмурый, невесёлый, сидел на крылечке. Он погладил меня по голове:
— Гиршеле, ты не расстраивайся… Получился маленький погром. Я вышел на базар поискать другую вазу, а когда вернулся…
Я не дослушал учителя и толкнул дверь…
Всё было кончено! Груда арбузных корок украшала подоконник. Бумажная роза валялась на полу. Дети Зака ходили с мокрыми, сияющими рожами. Учитель подолом испещрённого всеми красками халата покорно вытирал щёки то Сонечке, то Басеньке, то Ривочке…
Я подобрал бумажный цветок:
— Учитель, а как же наш… натюрморт?..
Зак сел на табуретку, взял палитру и, размазывая чёрную краску, сказал: