Неугомонная
Шрифт:
— Просто чувствую, что пришла пора.
Я прекратила разговор на этом месте, увидев, как Йохен рассматривает кузнечика у себя в сачке.
— Молодец, — сказала я. — По крайней мере, это насекомое.
— А по-моему, кузнечики интереснее бабочек, — заявил сын.
— Беги и поймай еще одного, — сказала бабушка. — А потом поужинаем.
— Ты только посмотри, который час, — спохватилась я. — У меня же свидание.
Я рассказала маме о Хамиде и его приглашении, но она не слушала. Она была в Ромерландии.
— Как ты думаешь, Руфь, ты сможешь найти его дом в Лондоне?
— Ромера?.. Ну, я попытаюсь. В принципе, в этом нет ничего невозможного. Ну найду я его, а что потом?
— Потом я хочу, чтобы ты договорилась с ним о встрече.
Я положила ладонь маме на руку.
— Сэл, ты уверена, что это разумно?
— Может быть, и не слишком, но абсолютно, просто жизненно необходимо. Решительно необходимо.
— И как, скажи на милость, мне договориться с ним о встрече? С какой стати лорд Мэнсфилд из Хэмптон-Клива захочет меня увидеть?
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Ты очень умная молодая женщина — ты что-нибудь придумаешь.
— И что мне нужно будет на этой встрече сделать?
— Я скажу тебе, что нужно будет сделать. В свое время.
Она снова повернулась лицом к саду.
— Йохен! Мамочка уезжает. Подойди и попрощайся.
Я решила немного навести красоту ради Хамила, хотя сердце на самом деле к этому не лежало. Мне так нравятся эти редкие вечера в одиночестве. И все же я помыла голову и подкрасила глаза, наложив серо-черные тени. Сначала я достала сапоги на платформе, но не захотела возвышаться над кавалером башней, и поэтому надела сабо, джинсы и вышитую бязевую блузку. Моя повязка на ожоге выглядела теперь менее подозрительной — под бязью она казалась аккуратным выступом величиной с небольшой бутерброд. В ожидании Хамида я вынесла кухонный стул на верхнюю площадку лестницы и присела выпить пива, В легкой дымке над верхушками деревьев во все стороны летало множество стрижей, воздух был полон их писком, похожим на едва слышные свистящие атмосферные помехи. Размышляя о матери, я медленно потягивала пиво и пришла к выводу, что, пожалуй, в поисках Ромера имелись свои плюсы: прекратились паранойя и самодеятельный театр — больше не было слышно о больной спине, забытое инвалидное кресло стояло в коридоре. И тут до меня дошло, что я совсем забыла спросить маму насчет ружья.
Хамид появился в темном костюме и галстуке. Он сказал, что я выгляжу «очень славно», хотя я догадалась, что парень был немного разочарован простотой моей одежды. Мы пошли по Вудсток-роуд в золотой вечерней дымке. Лужайки у больших кирпичных домов высохли и побурели, а листья на деревьях, обычно так живо, так густо зеленые — выглядели пыльными и уставшими.
— Тебе не жарко? — спросила я Хамида. — Сними пиджак.
— Нет, все в порядке. Может быть, в ресторане есть кондиционер.
— Сомневаюсь. Помни, это — Англия.
Как и оказалось, я была права, но в качестве компенсации над нашими головами жужжали многочисленные вентиляторы. Я никогда раньше не бывала в «Брауне», но мне понравились его длинный темный бар и большие зеркала, пальмы повсюду и другая зелень.
Хамид не пил, но настоял на том, чтобы я взяла аперитив — водку с тоником, спасибо — а затем он заказал бутылку красного вина.
— Мне столько не выпить, — сказала я. — Свалюсь.
— Я не дам тебе упасть, — заметил он с неуклюжим намеком на галантность. И тут же, почувствовав эту свою неуклюжесть, застенчиво и доверчиво улыбнулся. — Можно и не пить до конца.
— Я заберу бутылку домой, — сказала я, желая прекратить разговор об этом. — Зачем вину зря пропадать.
Мы ели и болтали об «Оксфорд Инглиш Плас». Хамид рассказывал мне о других учителях, о том, что прибывают еще тридцать инженеров-нефтяников компании «Дюзендорф», и о том, что у Юга и Беранжер — роман.
— Откуда ты знаешь? — спросила я. — Я ничего такого не заметила.
— От Юга, он мне все рассказывает.
Хамид долил мне вина в бокал. Что-то в том, как он это делал, а также напряженное выражение его лица заставило меня предположить, что предстоит серьезный разговор. У меня слегка испортилось настроение: жизнь и без того была довольно сложной, и мне не хотелось, чтобы Хамид усложнял ее еще больше. Я выпила бокал до половины в ожидании перекрестного допроса и почти немедленно ощутила действие алкоголя. Я пила слишком много — но кто мог меня попрекнуть?
— Руфь, можно мне задать тебе несколько вопросов?
— Конечно.
— Мне хочется спросить тебя об отце Иохена.
— О боже, даже так? Ну, давай.
— Ты была замужем за ним?
— Нет. Он был уже женат и имел троих детей, когда я познакомилась с ним.
— Я не понимаю: как же ты тогда родила ребенка от этого человека?
Я выпила еще вина. Официантка унесла наши тарелки.
— Ты действительно хочешь это знать?
— Да, поскольку я не понимаю этого. Не понимаю, как такое случилось с тобой. А я ведь знаю тебя, Руфь.
— Нет, не знаешь.
— Ну, я ведь встречался с тобой почти ежедневно в течение трех месяцев. Я считаю тебя своим другом.
— Приятно слышать.
— Ну так объясни, как такое случилось?
Я решила рассказать Хамиду ровно столько, сколько ему следовало знать. Возможно, такой рассказ смог бы помочь и мне самой каким-то образом осмыслить свою прошлую жизнь. Совсем поставить крест на прошлом невозможно (поскольку в результате этого прошлого получился Йохен), но, возможно, придал бы ей какой-то смысл в перспективе. Давно уже пора превратить зияющую кровоточащую психологическую рану в обычный этап автобиографии. Я закурила и сделала еще один большой глоток вина. Хамид наклонился над столом, сложив руки на груди, глядя на меня в упор карими глазами. Своей позой он как бы говорил мне: «Я хороший слушатель, не отвлекаюсь сам и не отвлекаю твоего внимания».
— Эта история началась в семидесятом году Я только что закончила Оксфордский университет, получив диплом с отличием по французскому и немецкому языкам — передо мной была целая жизнь, полная ярких перспектив, всевозможных интересных вариантов и путей, и так далее, и тому подобное… И тут мой отец вдруг умирает от сердечного приступа, прямо в саду.
— Сожалею, — сказал Хамид. — Ты, наверное, очень огорчилась?
— Еще бы! — Я почувствовала, как от нахлынувших эмоций запершило в горле. — Мне кажется, я любила отца больше, чем мать. Не забывай, что я была единственным ребенком… Ну, мне тогда шел двадцать первый год, и я немного свихнулась. Думаю, что у меня было что-то вроде нервного срыва — кто знает?
Но в это трудное время мать и не подумала помочь мне. Через неделю после похорон — словно ей кто-то отдал приказ — она выставила наш семейный дом на продажу (такой замечательный старинный дом, прямо на окраине Банбери), продала его в течение месяца и на вырученные деньги купила коттедж в самой отдаленной из всех, которые только можно было найти в Оксфордшире, деревне.
— Может быть, в этом для нее и был какой-то смысл, — отважился заметить Хамид.
— Может быть, для нее и был. Но не для меня. Неожиданно я лишилась дома. Коттедж уже принадлежал только маме, он стал ее домом. Там была гостевая комната, которой я могла бы воспользоваться, если когда-нибудь захотела бы остаться на ночь. Было ясно, что этим мать хотела сказать: «Наша семейная жизнь закончилась: твой отец умер, а ты закончила университет, тебе — двадцать один, и наши пути расходятся». Таким образом, я решила уехать в Германию. Я собралась написать диссертацию о германской революции, разразившейся после Первой мировой войны. Я назвала ее «Революция в Германии, тысяча девятьсот восемнадцатый — тысяча девятьсот двадцать третий».