Неугомонные бездельники
Шрифт:
Он рыскнул вправо, влево, ища, наверное, какую-нибудь подставку, но, ничего не найдя, полез по болтам, велев подстраховать его. А я подтянул тюк ваты, замотанный в простыню, и едва над дезкамерным горизонтом мелькнули руки Блина, столкнул этот тюк. Он был тяжелым. Он сшиб атамана и повалил всю шайку, окутав их пылью.
— Получили? — торжествовал я. — Кому мало, подходи за добавкой!
Отплевываясь и ругаясь, Блин приказал:
— Диван!
И осаждающий вцепился в вокзальный диван, подтаскивая его к моей крепости. А я лихорадочно оглядывал дезкамерное хозяйство — чем же лучше обороняться. Жаль, отец гитару
И только Блины вскочили на диван и кинулись на штурм по всему фронту, я как давай махать ковром, словно палицей, над их головами, как давай низвергать на них тучи пыли, и атака белых снова захлебнулась.
Блин пошел на переговоры:
— Гусь, гони камеры, и мы уйдем, не тронем тебя!.. Даю слово, если хочешь!
Придержав ковер на кромке, задыхаясь в пыли, я устало ответил:
— Нет у меня камер.
— А там?
— Нету.
— Дай взглянуть.
— Взгляни.
Блин пружинисто взметнулся и лег грудью на край дезкамеры, поводя сощуренными глазами. Ничего не обнаружив, он присвистнул и спросил:
— А где они?
Меня так и подмывало без лишних слов врезать ему ковром по уху, но он был парламентером, и я ответил, не юля:
— В гараже… Мы их обратно стаскали.
— Врет! — опять крикнул Бобкин. — Ну, гад, врет!.. Не слушай его, Блин! Я сам видел, чтоб мне сгнить!
Блин стал сползать и вдруг молниеносным движением цапнул ковер и, вырвав его из моих расслабленных рук, спрыгнул с ним на диван под злорадный гогот дружков. Но я тут же вооружился шахматной доской и не знаю, дошло бы дело до новогодних игрушек или нет — а защищался бы я до последнего «патрона», — как вдруг где-то стрельнуло, забарабанило по стеклам, заплескало, зажурчало.
Кока-Кола сиганул в кухню и панически заорал:
— Потоп!
Я догадался, что это пробило в стояке прокладку, как не раз бывало при засорении, и теперь там веером хлещет мыльная вода, но я не понял, почему эта банда, не побоявшаяся ворваться в чужой дом и натворить в нем черт знает что, вдруг перепуганно бросилась вон, действительно, точно крысы с тонущего корабля. Я слышал, как они ойкали и взвывали, проскакивая бешеную завесу, как звякнул в сенях откинутый крючок, как хлопнула распахнутая дверь и как мимо окон пронесся топот.
Враг бежал.
Мне бы на радостях крутануть с дезкамеры сальто-мортале, пройтись присядкой и прокукарекать, но я спустился медленно и почему-то с шахматами, будто еще не додрался. Подобрав невредимую листовку, которую сам же уронил, я, как полусонный, прошел в раздевалку, поправил на вешалке специально прибитый клеенчатый полог, подставил ванну и два ведра под самые сильные струи, запер дом и, мокрый насквозь, как из стирального барабана, побежал к отцу доложить об аварии, побежал спокойно, точно перед этим ничего не произошло… Это потому, что произошло слишком много…
«СОЮЗ ЧЕТЫРЕХ» — ЭТО МАЛО!
Хоть потасовка и была горячей, но она будто заморозила меня, и я начал оттаивать где-то через час, когда в раздевалке сантехники уже орудовали своими клешнястыми ключами. Я какое-то время наблюдал за ними, потом вспомнил, как сюда заявились мымры, как я отступал, как потом изобретательно отбивался, и вдруг весело поразился — неужели это я один справился с четырьмя?.. Выходит, справился! Правда, сперва-то я перетрусил, зато после!.. Исколотить так, как надо бы, я их, понятно, не исколотил, но психическую взбучку дал — будь здоров! — да и не только психическую! Вон какими взмыленными они вылетели во двор!.. Конечно, мне помогли неодушевленные предметы: дезкамеры, вата, ковер, стояк; но ведь не ввалилась же дезкамера в кухню, как Мойдодыр, и не подставила спину; не пропыхтел же тюк, мол, спихни меня; не протянули же три богатыря руки — я сам заставил их помогать мне. Сам — вот в чем соль!.. Разве что стояк фыркнул случайно, но почему бы ему не фыркнуть и не брызнуть мыльной струей в глаза моих врагов, стояк-то наш!..
Я хохотнул, к удивлению сантехников, и полез на дезкамеру с мокрой тряпкой. Услуга за услугу — по-дружески. Часть пыли я там уже размахал, но и оставшейся было вдоволь — хлопья ее колыхались, как студень. Еще бы, мама не заглядывала сюда четыре года, все надеясь на скорый переезд.
Протерев свою крепость-спасительницу, я затем протер все, на что осела пыль, даже гитару, которую отец повесил на желтое пятно. Тут и сантехники довинтили гайки. Я попросил их придвинуть диван к стенке и закинуть вату наверх. Теперь все — никаких следов от сражения. А хорошо бы оставить как было, чтобы показать Борьке со Славкой, но в любую минуту мог зарулить отец — ведь авария! — и боевой вид спальни его бы не очень обрадовал.
Когда я в закатанных до колен штанах собирал в таз огромной тряпкой стоявшие в кухне и раздевалке мутные лужи, явился Борька, взволнованно-нетерпеливый.
— Вовка, ты тут размылся, а листовки-то — тю-тю, нету! — выпалил он.
— Но-о? — удивился я. — Где же она?
— Блин сорвал, где же еще?
— Ты видел?
— Нет, я только что приехал, но иду на спор — Блин!
Я прошлепал к порогу в спальню, взял с дивана листовку двумя мокрыми пальцами, как прищепкой, и показал Борьке.
— Вот она… Да не кривись, не я сорвал — Блин, ты прав. Но вот почему она у меня — ха-ха-ха!..
— Ну чего ты, Гусь! Давай говори, не тяни резину! Вечно он тянет, как этот…
Я сперва усадил Борьку в сенях на табуретку и велел подождать, пока я докончу уборку, но потом шмякнул тряпку об пол и ну рассказывать, ну изображать!.. Получалось, что я сидел на дезкамере, как Зевс на Олимпе, метавший в несчастных людей громы, молнии и пепел. Нелегко было поразить Борьку, но тут я его, кажется, поразил, потому что, когда я, наконец, перевел дух, Борька дернул губами и крякнул:
— Жаль!
— Ничего, и тебе, может, придется! — снисходительно заметил я, хлопая Борьку по плечу.
Он стряхнул мою руку и поморщился.
— Не это жаль, а что Блин не узнал, что рисунок мой!
Я удивился:
— Почему жаль?
Косо и чуть исподлобья глянув на меня, Борька выпалил:
— Думаешь, принял удар на себя, так и все?.. А может, я сам хочу принять удар? — И он стукнул себя кулаком в грудь.
Я виновато улыбнулся и успокоил его:
— Примешь, удары еще будут.