Неуловимые мстители
Шрифт:
— Мои ребята могут начать, — предложил учитель, которого Дима знал по училищу. Его Фаина Григорьевна тоже не любила. Он тоже был халтурщик. — Они выучили свои пьесы вдоль и поперек. У нас все про кукол: «Болезнь куклы», «Похороны куклы» и «Новая кукла». Мы никого не задержим.
Кое-где в рядах зрителей заговорили уже в полный голос. Режиссер мялся перед осветительной панелью, листая блокнот.
— Моя дочь очень старалась! — крикнула одна из матерей. — А нам сегодня еще к врачу надо. Мы не можем здесь целый день сидеть!
Тик-так, тик-так… уже 12:12. Часы как будто усмехались Диме всем своим круглым лицом-тарелкой.
— Тише! Тише, пожалуйста, — попросил режиссер. — А что если пригласить сюда его мать? Или учительницу?
— Бесполезно, — сказала Анна Глебовна и посмотрела на Диму так, словно хотела откусить ему голову.
Он представил себе, как его мать выволокут из глубины комнаты на сцену, под лучи прожекторов. Он не помнил, чтобы она когда-нибудь говорила у всех на виду. На его памяти она вообще ничего не делала у всех на виду. Бедная, бедная мама!
У него в носу стало набухать что-то соленое. Неужто он сейчас разревется? Только этого не хватало! Теперь еще и в животе урчит. Утром мать приготовила ему особый фестивальный завтрак. У них нечасто бывали яйца, а когда они в последний раз ели мясо, он и вовсе забыл. Уже который месяц матери выдавали зарплату натурой, продуктами из школьного буфета — хотя надо признать, что дома они почему-то казались заметно вкуснее. Но этим утром она накормила его как перед решающим сражением. Две сосиски походили на короткоствольные пушки, покрытые розовой ржавчиной после героического участия в наполеоновских войнах, а также в Великой Отечественной войне и американской войне за независимость. Роль ядер выполнял зеленый горошек. Дима получил не меньше половины банки, а мог бы попросить и целую — боеприпасов много не бывает. Глазунья из пары яиц изображала врагов — пронзенные пятизубым копьем-вилкой, они залили своей кровью все поле боя, демонстрируя, что не может быть пощады в борьбе за… против фашистов. Да-да, фашистов! У них кровь желтая, как яд. Та-та-та-та-та-та, ды-дыщ, та-та-та-та-та-та, ды-дыщ, пу-у, пу-у-у-у!
— Надо кого-то вызвать, — сказал режиссер. — Ушаков! Эй, Ушаков! Кто-нибудь, сделайте что-нибудь!
Хватит же, хватит! — взмолился Дима, обращаясь к самому себе. Он уткнулся лицом в ладони. Кто вообще придумал эту игру на фортепьяно? Мать, кто же еще. А зачем? Ничего героического из этого не вышло — сплошные мучения, причем для всех. Когда Дима трепыхался, расплющенный могучей пятой Фаины Григорьевны, мать болезненно переживала за него. Когда ему что-то удавалось, он замечал, что в ее взгляде мелькают подозрение и страх. Однажды он застал ее дома за пианино: она сидела с закрытыми глазами, облокотившись на крышку клавиатуры, и не шевелилась. Он хотел спросить ее, все ли в порядке, но в комнате стояла такая тишина, какая бывает, когда дирижер оркестра поднимет палочку. Насыщенная будущим — а может, прошлым. Такую тишину не нарушают. И он закрыл дверь и на цыпочках ушел в кухню.
Но теперь уже слишком поздно распутывать цепи судьбы. Дима намертво прикован к роялю и опускается вместе с ним все ниже и ниже, сквозь пол студии в темные катакомбы под городом, где спрятано старое колымское золото.
Эврика! Неуловимые мстители найдут это легендарное сокровище, которое охраняют призраки старателя-первопроходца Билибина и десяти его помощников, убитых им, чтобы все досталось ему одному. Уж против такого плана Генка возражать не будет, особенно если пообещать ему немножко золота. А остальное, из целой груды сундуков, они раздадут поровну всем жителям города. Вот мать обрадуется! Купит себе наконец новое зимнее пальто и мяса на свое знаменитое жаркое. Фаине Григорьевне они тоже дадут чуточку, чтобы она съездила в гости к своим родным в Германии. И школе тоже, чтобы учителя больше никогда не сидели голодные. Ну разве что сами захотят. Дима почувствовал, как тепло из его нутра растекается по всему телу. В ушах звенела далекая музыка — кимвалы и тимпаны. Он наймет частных сыщиков из Москвы и Лондона, вроде Шерлока Холмса, и они найдут убийцу мэра. Сотни жужжащих альтов и скрипок роились вокруг него, точно пчелы. Он купит горы угля и согреет весь город, так что весна с летом наступят рано и останутся навсегда. Или нет, не навсегда: ведь играть с Генкой зимой в хоккей тоже здорово. Он начал раскачиваться и разминать руки артистичными жестами, как делают пианисты на телевизионных концертах. Раньше ему было за них стыдно.
Конечно, он не с мог доиграть эту пьесу до конца не только потому, что ему не хватало концентрации. В ярких прожекторных лучах и под пристальными взглядами зрителей и камер солдатики, марширующие по полю, вырастали до гигантских размеров. Они обуревали его еще юное нутро. Чтобы сыграть простенький марш, он должен был забыть и про Неуловимых мстителей, и про убитого мэра, и про голодных учителей, и про колымское золото, и про свою бедную маму. Или сыграть другую пьесу — великолепный концерт с полным симфоническим оркестром. Он уже слышал, как звучали бы все эти форте и пьяно, — так, словно инструмент сделан не из дерева и металла, а из чего-то живого и дышащего. Но для этого он еще недостаточно хороший пианист.
— Даю тебе последний шанс, — прорычала Анна Глебовна. Кое-кто из родителей так и не перестал разговаривать, но дети умолкли. Они понимали: сколько бы они ни упражнялись, Димина судьба может постигнуть каждого. — Ты позоришь все магаданское музыкальное общество. И свое так называемое одаренное отделение в училище, и мою школу. Это невыносимо! Твой марш может сыграть даже слабоумный. Не надо слишком стараться. Ради бога, просто доиграй до конца! Я уж не знаю, как еще объяснить.
— Ну что, готовы? — спросил режиссер. Он скинул вельветовый пиджак. Лицо у него было красное, усы подергивались. — Последняя попытка, а затем переходим к следующему участнику. Зрители, верните стулья на место и соберитесь. Мне нужны приятные, довольные лица. Искусство скрашивает нам жизнь, и так далее. Группа, приготовиться! — он пошел к мониторам в конце комнаты, оттягивая на ходу высокий воротник своего свитера. — Тишина в студии!
Микрофон повис у Димы над головой, как бомба на веревочке. Осветительные лампы словно вспыхнули еще ярче. Вдруг он ощутил за собой чье-то массивное присутствие. Аромат сандала. Фаина Григорьевна! Он обернулся к ней лицом. Ее зеленые глаза были непроницаемы, как окна давно опустевшего дома.
Она наклонилась к его уху. В тот миг, когда она сказала «играй», Дима почувствовал резкую боль в передней части левого бедра. Он глянул туда и увидел в брюках маленькую прореху. Ткань вокруг намокала от чего-то липкого. Кровь! Он опять поднял глаза на Фаину Григорьевну, но ее уже не было.
— Тишина в студии! — снова крикнул режиссер. Он ничего не заметил. Никто не заметил, что Диму ранили. — Камера! Мотор! Начали!
Дима заиграл марш. Его сердце стучало, отдаваясь в раненой ноге.
— Та, та, ти-та-ри-та, та, та, ти-та-ри-та, та, та, та, та, ти-та-ри-та-та, тататата. Солдаты шли и шли. Он чувствовал, как боль пробирается глубже в ногу и растекается по всему бедру, а потом по голени и дальше вниз, до самых пальцев.
— Та, та, ти-та-ри-та, та, та, ти-та-ри-та, та, та, та, та, ти-та-ри-та-та, тататата. Он отрывал пальцы от клавиш и снова бросал их обратно. Скорее, скорее, ведь он истекает кровью! Надо успеть доиграть раньше, чем она начнет капать на разрисованный четырехлистниками пол.
— Ту, ту, ту-ру-ру-ту, ту, ту, ту-ру-ру-ту, ту, ту, ту, ту, ту-ру-ру-ту, ту, ба-ба-ба…
Его руки маршировали по черно-белой пустыне, усталые и измученные, все в крови. Только бы доползти до спасения, клавиша за клавишей!
— Та, та, ти-та-ри-та, та, та, ти-та-ри-та, та, та, та, та, ти-та-ри-та-та, тататата. — Та, та, ти-та-ри-та, та, та, ти-та-ри-та, та, та, та, та, ти-тари-ТАТА.
Аплодисменты…
Всё.
— Стоп! — закричал режиссер из своего угла. — Да здравствуют пресвятые угодники, Ленин и Чебурашка!