Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
Шрифт:
Собираясь на прогулку, я каждый раз брал табаку и папиросной бумаги на долю пленных. При встрече угощал их. Они хорошо улыбались, доверчиво и благодарно, говорили:
– Зпазыбо, зпазыбо!
В этих немцах ничего зверского я не углядел.
Я не читал газетных отчетов о Нюренбергском процессе.
Только ОГПУ могло мне, чья дух и плоть восставали против смертной казни еще в отроческие годы, пришить пособничество к террору. У меня бы рука не поднялась подписать смертный приговор даже убийцам Александра Второго и последних Романовых, даже Ленину, Троцкому и Зиновьеву, даже Дзержинскому,
И я в этом с моими друзьями не разномыслия.
Ранней весной 44-го года, днем, мне сказали домашние, что меня кто-то спрашивает. Я вышел в переднюю. Передо мной стоял человек лет двадцати пяти, с большими черными, глупыми глазами, наглохамски смазливый.
Он пальцем поманил меня к выходной двери и, кривя губы в насильственной улыбке, прошептал:
– Выйдите, пожалуйста, на минутку, мне нужно вам два слова сказать наедине.
– Я нездоров. У меня больничный лист. Пройдите ко мне – в моей комнате сейчас никого нет.
Молодой человек нехотя прошел ко мне и, как был, в дорогом демисезонном пальто, сев на тахту, понес околесицу: он – из НКВД; задержан один приезжий; при нем не оказалось документов; он ссылается на меня, что я его знаю и могу подтвердить его показания.
– А как он себя называет?.. Откуда он?
– Там все вам скажут, предъявят его фотокарточку.
– Да вы мне ее покажите сейчас, и я вам скажу, знаю я его или нет.
– Я ее с собой не захватил.
Все это было шито уж чересчур белыми нитками.
Я повторил, что мне предписан домашний режим.
– Ну что ж, жаль, конечно… Задержали-то его, как мы думаем, по ошибке, и вот человек зря будет сидеть… А может, все-таки пройдете со мной сейчас, поможете нам в этом деле?
– Я же вам говорил, что я болен и не выхожу.
– Ну да, конечно, раз на бюллетене… Тогда я к вам зайду через пару дней.
– Заходите, но я не ручаюсь, что выздоровлю к тому времени. Лучше обратитесь к кому-нибудь еще – ведь не я же один во всей Москве его знаю.
Несколько дней спустя молодой человек опять ко мне заявился. На мое счастье, я не поправился. Врач продлил мне бюллетень.
– Разрешите посмотреть ваш бюллетень, – с трудом сдерживая раздражение, сказал молодой человек.
Бюллетень был мне выдан врачом из поликлиники Министерства здравоохранения, к которой я был тогда прикреплен. Диагноз: грипп, радикулит.
– Та-ак… – помявшись, вымолвил молодой человек. – Значит, придется обойтись без вашей помощи.
На
Находился я в приятном ожидании два с лишним года.
В 47-м году, утром, на второй день Пасхи, мне опять сказали, что меня кто-то спрашивает. Выйдя в переднюю, я увидел накрашенную дамочку, которой можно было дать лет тридцать с хвостиком. Она вынула из сумочки бумажку и протянула мне. Это была повестка из Военкомата: мне предлагалось явиться сегодня, к четырем часам. Я расписался в получении.
– Но вы придете сегодня? – спросила дамочка.
– Приду, – слегка удивленный ее вопросом, ответил я.
Удивил меня и самый вызов, – о перерегистрации и переосвидетельствовании военнообязанных я ничего не слыхал, – и его срочность, и то, что повестку мне прислали не через домоуправление, и то, что Военкомат избрал своим гонцом типичную «секретутку».
Ровно в четыре часа я пришел в Военкомат (он помещался тогда на Тверской) и отдал повестку одному из сотрудников. Тот начал рыться в папках с таким видом, как будто никак не может найти мое дело. Было ясно, что ему для чего-то нужно протянуть время. Потом он куда-то исчез, затем снова появился и сказал:
– С вами хочет поговорить товарищ комиссар, но сейчас он занят. Подождите немного.
Я почуял недоброе.
К комиссару меня вызвали довольно скоро. У него в кабинете стоял какой-то мозгляк в штатском.
– Ваш военный билет? – обратился ко мне комиссар.
Перелистав билет, комиссар вернул его мне и указал на мозгляка:
– Пройдите вот с этим товарищем.
Вдвоем с плюгавцем мы вышли на улицу.
– Я из МГБ, – отрекомендовался он. – Мои начальники хотят вас о чем-то спросить, но это минутное дело – вы тут же вернетесь домой. Нас ждет машина, вот тут, за углом.
Мы свернули в ближайший переулок и сели в машину.
Дорогой я смотрел вперед и по сторонам с той же мыслью, с какой смотрел всякий раз на небо, идя на отметку в НКВД в Архангельске: может быть, я вижу московские улицы в последний раз… И все-таки хорошо, что нарыв прорвался…
Машина остановилась в Фуркасовском переулке, слева, если смотреть на него с Кузнецкого моста, возле углового дома с магазином внизу, выходящего в переулок и на Большую Лубянку.
В кабинете меня ждал человек в военной форме, наружности ничем не примечательной, не специфически гепеушной; человек с таким лицом мог служить и в пехоте, и в связных частях. Я запомнил его фамилию: Журавлев.
Речь пошла о моей биографии. Не дожидаясь его вопросов, я сказал, что был арестован, сослан, куда и насколько, чем занимался в Архангельске и что судимость с меня снята. Не поинтересовавшись, в чем меня обвиняли, Журавлев, слегка озадаченный моей прямотой, – по крайней мере, мне так показалось, – задал мне вопрос, кто мои родители. Я и тут решил предупредить дальнейшие его расспросы и сказал, что мою мать арестовали в 41-м году и что теперь она находится в концлагере.
– А за что ее арестовали?