Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
Шрифт:
Он начал что-то писать. Я облокотился на стол.
– Уберите локти со стола, сядьте подальше.
Я закурил.
– Курить после будете.
Тут Исаев возобновил разговор о моем «терроризме».
Я решительно заявил, что террористических разговоров с Орловым не вел.
Исаев, почти не повышая голоса, начал внушать мне, что я всецело во власти ОГПУ, что ОГПУ может расправиться со мной любым способом и что я даже не в состоянии себе представить, что меня ожидает, если я буду и
Я молчал. Внутренний голос шептал мне три заповеди заключенного: «Не верь, не бойся и не проси». Да и запугивания Исаева были на сей раз при всем их мелодраматическом пафосе какие-то неопределенные.
– Ну что ж, тогда я вам сейчас устрою очную ставку с Орловым, – объявил Исаев с таким видом, как если бы он собирался вздернуть меня на дыбу.
Ввели Володю. Мы с ним поздоровались. Исаев предупредил нас, что мы не имеем права переговариваться.
Началась очная ставка.
Вопрос к Орлову о том, кто я.
Вопрос ко мне о том, кто такой Володя.
Все это Исаев записывает в протокол.
Вопрос к Орлову, кем я ему довожусь.
– Троюродным братом.
Вопрос к Любимову:
– Подтверждаете?
– Подтверждаю.
Вопрос к Орлову:
– Когда был у вас с Любимовым разговор террористического характера?
– Не помню.
– Как не помнишь? Ты ж мне аварил, шо второго мая этого ода?
– Не помню, – повторяет Володя.
– Любимов! Выйдите в коридор и ждите, пока я вас позову.
В коридоре до меня доносятся крики Исаева. Спустя некоторое время вхожу. Договорились: второго мая 1933 года.
Вопрос к Орлову:
– Где был этот разговор?
– Не помню… Не то у нас на квартире, не то мы встретились случайно на улице.
– Как не помнишь? Ты ж мне аварил, шо у вас на квартире.
Опять я выхожу, опять крики, опять Исаев меня зовет. Помирились Исаев с Володей на том, что разговор происходил у Орловых, на Александровской площади.
– Какой был разговор?
– Точно не помню.
– Как не помнишь?
И опять я выхожу, и опять крики, и опять меня зовут.
Володя диктует:
«Я сказал Любимову, что на Красной площади во время демонстрации плохая охрана и что поэтому легко совершить тер. акт против вождей».
– А что сказал на это Любимов?
– А Любимов ничего на это не сказал.
Вопрос к Любимову:
– Был такой разговор?
– Такого разговора я не помню.
– Не помните, или его не было никогда?
– Такого разговора не было никогда.
– Очень хорошо! – воскликнул Исаев, и это восклицание можно было истолковать так: ну вот теперь-то мы за тебя, голубчик, возьмемся!..
Он дал прочитать и подписать протокол сперва Володе, потом мне. Я прочел. Слово «никогда»
– Ну что ж, Николай Михайлович, будете сидеть, – неожиданно мягко и как бы с сожалением заговорил со мной Исаев: дескать, я тут ни при чем, пеняйте на себя.
Я молча пожал плечами.
– Пойдемте, – сказал Исаев и, выйдя в коридор, потрепал меня по плечу: – Подумайте, Николай Михайлович, молодой светлой гала-вой и… бросьте вашу спесь!
Затем он отдал распоряжение отвести меня обратно в камеру.
В камере вокруг меня сгрудились самые близкие мои друзья: Беляев, Никольский, Гедройц, Брауэр, Коншин, Яша Розенфельд, Ваня Кондратьев и те, с кем я был не так уже близок. Выслушав меня, все в один голос сказали, что дело мое подходит к концу, что после очной ставки меня на допрос, по всей вероятности, таскать уже не будут, что я «сорвал» следователю очную ставку, что я и себе, и моему одно-дельцу облегчил положение, что по канве нашего дела следователю при всем желании особенно замысловатых и ярких узоров не вышить и что дадут нам, судя по всему, не много.
Судьба потом ни разу не свела меня ни с кем из сокамерников. Все, наверно, погибли в разное время и от разных причин… А как бы мне хотелось встретиться с наиболее близкими мне – доктором Беляевым, Юрочкой Никольским, Яшей Розенфельдом, Адольфом Самуиловичем! Не наговорились бы…
Эту ночь я спал спокойным и легким сном…
Свет в камере горел всю ночь. Читать надоедало, а засыпал я с трудом, и чего только, лежа на нарах, бывало, не передумаешь, кого из родных и знакомых не вспомнишь!
Признаться, я боялся концлагеря. Боялся, что не вынесу физического труда. А еще боялся, что там не будут давать книг и журналов. И без Художественного театра я не мог себе представить свою жизнь.
Неожиданно вспомнился мне давно позабытый сон раннего моего детства: я у себя в саду, собираю малину. Оборачиваюсь, – на меня, притаившись в самой глубине малинника, ой какими страшными глазами смотрит чужой человек и вот-вот бросится на меня!.. Теперь мне казалось» что этот человек похож на Исаева.
И так же внезапно я вспомнил, что еще раньше тетя Соня как-то гадала мне по моей руке – руке пятилетнего ребенка – и нагадала, что, когда мне будет лет двадцать, я заболею опасной болезнью, такой опасной, что врачи откажутся лечить меня, но что я все-таки выздоровею. Теперь мне думалось: вот она, эта болезнь! Только поправлюсь ли я? Выведет ли меня из темницы «мой» святой, освобождающий от «уз и пленения», – Николай Чудотворец, к которому я особенно часто обращался с «умной» (мысленной) молитвой на сон грядущий?..