Неведомые дороги (сборник)
Шрифт:
– Сезон только начался, – успокоила его Мег. – Ты выздоровеешь задолго до весны. Еще успеешь накататься.
– Хорошо бы... – Ногу Томми сломал двумя неделями раньше и в предыдущий визит к доктору Джонсону они узнали, что в гипсе ему ходить еще шесть недель. "Кость раздроблена, в принципе, ничего страшного, но срастается она в таких случаях дольше, чем при простом переломе". – Но, мам, в жизни определенное число зим. И мне очень жаль, что одной придется лишиться.
Мег улыбнулась и посмотрела в зеркало заднего обзора, в котором могла видеть лицо сына.
– Тебе только десять лет, дорогой. Для тебя зим впереди без счета... или около того.
– Да нет же, мам. Скоро я поступлю в колледж, а значит, придется много заниматься, так что на развлечения времени не останется совсем...
– До колледжа еще восемь лет!
– Ты всегда говорила, что с возрастом время бежит быстрее. А после колледжа я пойду работать, потом надо будет содержать семью.
– Поверь мне, малыш, время начинает ускоряться лишь после тридцати.
Хотя Томми любил веселиться, как любой десятилетний ребенок, иногда он становился на удивление серьезным. Такое случалось с ним и раньше, но особенно проявилось в последние два года, после смерти его отца.
Мег затормозила у последнего светофора на северной окраине города, в семи милях от их фермы. Включила "дворники", которые смахнули сухие снежинки с ветрового стекла.
– Сколько тебе лет, ма?
– Тридцать пять.
– Bay, неужели?
– У тебя такой голос, словно я – древняя старуха.
– Когда тебе было десять, люди уже ездили на автомобилях?
Смех у Томми был очень мелодичный. Мег нравилось слушать, как сын смеется, возможно, потому, что в последние два года смеялся он нечасто.
Справа от дороги две легковушки и пикап заправлялись на бензоколонке "Шелл". Шестифутовая елочка лежала поперек кузова пикапа. До Рождества оставалось лишь восемь дней.
На противоположной стороне шоссе "Таверна Хадденбека". В сгущающихся сумерках снежные хлопья белой ватой ложились на зеленые лапы стофутовых елей, а те снежинки, что попадали в полосы льющегося из окон янтарного света, рассыпались в золотую пыль.
– Раз уж об этом зашел разговор, – снова подал голос с заднего сиденья Томми, – я просто не понимаю, как люди могли ездить на автомобилях, когда тебе было десять. Насколько мне известно, колесо изобрели, лишь когда тебе исполнилось одиннадцать.
– За это ты получишь на обед пирог с червями и пчелиный суп.
– Ты самая злая мать в этом мире.
Мег посмотрела в зеркало заднего обзора и увидела, что мальчик, несмотря на шутливый тон, больше не улыбается, а мрачно смотрит на таверну.
Чуть больше двух лет назад пьяница, которого звали Дек Слейтер, вышел из "Таверны Хадденбека" примерно в то самое время, когда Джим Ласситер ехал в город, чтобы председательствовать на заседании комитета по сбору пожертвований для церкви святого Павла. Мчащийся на огромный скорости "Бьюик" Слейтера врезался в автомобиль Джима на Блек-Оук-роуд. Джим умер мгновенно, Слейтера парализовало.
Часто, когда мать и сын Ласситеры проезжали "Таверну Хадденбека" и поворот, возле которого погиб Джим, Томми пытался скрыть сердечную боль шутливой болтовней. Не сегодня. На сегодня запас шуток закончился.
– Зеленый свет, мам.
Мег миновала перекресток и границу города. Главная улица перешла в двухполосное шоссе – Блек-Оук-роуд.
Сейчас Томми уже свыкся с потерей отца. А почти год после гибели Джима Мег частенько видела, как мальчик тихонько сидел у окна, погруженный в свои мысли, и щеки его были мокры от слез. В его сердце образовалась пустота, заполнить которую не мог никто. Джим был хорошим мужем и прекрасным отцом, так любил сына, что они составляли единое целое. Поэтому гибель Джима поразила Томми в самое сердце, а такие раны заживают нескоро.
И Мег знала, что только время может полностью излечить ее сына.
Снегопад усилился, сумерки перешли в ночь, видимость ухудшилась, поэтому Мег сбавила скорость. Даже наклонившись вперед, она могла видеть лишь двадцать ярдов дороги.
– Погода портится, – прокомментировал Томми с заднего сиденья.
– Бывало и хуже.
– Где? На Юконе?
– Да. Совершенно верно. В разгар Золотой лихорадки, зимой 1849-го. Ты забываешь, сколько мне лет. На Юконе я таскала нарты до того, как изобрели собак.
Томми рассмеялся, но лишь из вежливости.
Мег уже не видела ни широких лугов по обе стороны дороги, ни замерзшую серебристую ленту Сигерс-Крик справа от себя, хотя и различала сквозь снег узловатые стволы и голые ветви дубов, которые росли вдоль этого участка шоссе. Они указывали на то, что до "слепого" поворота, где погиб Джим, четверть мили.
Томми погрузился в молчание.
Потом, за несколько секунд до поворота, заговорил:
– Нельзя сказать, что я не могу обойтись без санок или лыж. Просто... я чувствую себя таким беспомощным с этим гипсом... словно... словно в западне.
Он использовал выражение "в западне", догадалась Мег, потому что ограничение подвижности тесно увязывалось в его сознании с воспоминаниями о смерти отца. "Шеви" Джима при ударе так покорежило, что полиции и спасателям потребовалось больше трех часов, чтобы вытащить его тело из перевернувшегося автомобиля: пришлось резать металл ацетиленовыми резаками. Тогда она попыталась оградить сына от самых страшных подробностей инцидента, но в школе его одноклассники, со свойственной некоторым детям наивной жестокостью, ввели Томми в курс дела.
– Гипс – это не западня, – возразила Мег, вводя джип в длинный, заметенный снегом поворот. – Он, конечно, ограничивает подвижность, но не держит на одном месте. К тому же ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь.
В первый, после похорон, день школьных занятий Томми вернулся домой с ревом:
– Машина стала для папы западней, он не мог шевельнуться, покореженный металл сжал папу со всех сторон!
Мег успокаивала его, как могла, объясняла, что Джим погиб при ударе, мгновенно, без страданий и боли.