Неверный муж моей подруги, часть 2
Шрифт:
— Да, сейчас приду и обсудим, — сказал он в трубку, и я приготовилась к еще нескольким пустым часам в незнакомом городе, заполненным игрой в шарики и, может быть, прогулкой по ближайшим к гостинице магазинам.
Но Герман вдруг посмотрел на меня и сказал собеседнику:
— А… знаешь, что? Нет, не приду. Да, вот только что появились срочные дела. Не знаю, когда. Потом обсудим.
Он отложил в сторону салфетку, встал и протянул мне руку.
—
И мы пошли.
Морозный заснеженный город не баловал нас романтическими пейзажами. Мы быстро ушли куда-то в сторону от центра, где осталось все самое интересное для туристов, и просто бродили по обычным улицам между старыми пятиэтажками и кое-как облагороженными домами частного сектора. Никаких, даже самых завалящих кафешек тут не было, подъезды были заперты, поэтому греться приходилось в трамваях, каким-то чудом появлявшихся на нашем пути, когда губы уже трескались от поцелуев, а щеки леденели от ветра.
Один из таких трамваев завез нас на городское кладбище и, насмешливо позвякивая, укатил в депо. Покосившиеся кресты и укрытые снежными шапками памятники почему-то показались нам достаточно интересной компанией, чтобы, не сговариваясь, свернуть к воротам.
— Люблю кладбища, — призналась я, отряхивая снег с бронзовых цифр на черном гранитном памятнике. — Особенно старые. Смотри, могила девятнадцатого века.
— И вот еще одна, — кивнул Герман на расколотую пополам плиту, утопающую в снегу. — Интересно, сейчас здесь хоронят? Поищем новую часть?
— Там не будет так красиво, — возразила я.
— Да, пожалуй, — согласился он. — И да, я тоже люблю кладбища. Тут всегда тихо и как-то очень не суетно. Сами собой отсеиваются лишние мысли, а оставшиеся приходят в порядок.
Мы прошлись еще немного по расчищенной и утоптанной дорожке, разглядывая ухоженные участки, мимо которых она змеилась. Чем дальше мы шли, тем интереснее были имена на табличках и причудливее памятники. Маленький покосившийся склеп, к которому привела тропинка, оказался обнесен высоким забором, и попасть к нему было невозможно. Зато кто-то, очень хорошо следящий за этим местом, заботливо утоптал снег вокруг, чтобы можно было полюбоваться склепом со всех сторон.
— От вандалов за забором спрятали, — кивнул Герман на боковую стену, исчерченную разноцветными всполохами краски из баллончиков. — Иди посмотри.
Я прошла по тропинке следом за ним и была вознаграждена маленькой тайной — в нише стены была вырезана изящная каменная ваза, а в нее кто-то поставил алую розу. Цветок уже засох и поник, но красное пятно ярко выделялось на фоне белого снега и черных ветвей.
Герман поманил меня к себе, но мне захотелось сфотографировать розу и склеп, так что ему пришлось терпеливо ждать, пока я сниму перчатки, потому что экран телефона не реагировал на
— Запостишь куда-нибудь? — спросил он.
— Это для себя, — неловко улыбнулась я. — Аккаунты у меня рабочие. На фоне лазурных морей и тропических зарослей роза на кладбище будет смотреться несколько экстравагантно.
Герман усмехнулся, видимо, представив, как отреагируют простые туристы, и его хриплый смешок спугнул какую-то птицу, дремавшую на дереве. Она бесшумно сорвалась, и потревоженный ею снег невесомо упал прямо Герману на голову.
Он фыркнул и встряхнулся, как недовольный пес, проводил птицу взглядом и замер, запрокинув голову.
— Смотри, какое небо, — сказал он. — Уже совсем весеннее. Ярко-голубое, как в марте. И я чую весну в воздухе, принюхайся!
Я подошла к нему близко-близко, втянула носом воздух, но почувствовала только запах розмарина и северного моря, исходящий от самого Германа.
А еще запах кожи от его перчаток, которыми он обнял мое лицо.
Я закрыла глаза и потерлась о них щекой.
Холодные губы коснулись моих губ и замерли, продлив прикосновение до вечности.
— Кто я тебе теперь? — спросила я тихо-тихо, но в снежной тишине кладбища каждое слово звучало очень ясно и отчетливо. — Любовница? Наложница? Конкубина? Тайная страсть?
— Ты моя беда… — ответил Герман и между его ледяных губ проскользнул горячий язык, ворвавшийся в мой рот, превращая пронзительный морозный поцелуй в обжигающе грешный.
Тогда. Мой беспокойный сон
Тогда. Мой беспокойный сон
Тогда. Мой беспокойный сон
Господи, какое дурацкое, невыносимое, счастливое чувство — любовь.
Особенно взаимная любовь.
Вот он написал тебе с утра: «Привет».
И ты из замученного мрачного чудовища, которое только что нарычало на детей за то, что им понадобился к каше исключительно вишневый джем, который они вчера люто ненавидели, поэтому его только что доел папа — превращаешься в восторженную идиотку с улыбкой во всю морду.
Особенно запретная взаимная любовь.
Потому что муж поинтересовался, что тебя так обрадовало в этот хреновый день, когда каждый, — каждый! — козел-менеджер уже позвонил ему с утра, чтобы сообщить, что они накосячили с поставками и теперь именно ему надо ехать на таможню все это разгребать. И ты спрятала эту свою дурацкую улыбку, и счастье тоже спрятала, и даже прикрыла ладонью то место на груди — ниже ключиц, выше солнечного сплетения, где, словно ядерный реактор, пульсирует тайна. Сияет, тлеет, жжет — опасная и невообразимо мощная, способная разрушить все, что тебя окружает, если хоть на мгновение перестанешь себя контролировать.