Невероятная частная жизнь Максвелла Сима

Коу Джонатан

— Мне тоскливо одной. Но означает ли это, что я скучаю по нему? Не уверена.

Внезапно, к моему собственному изумлению, я подумал, что хорошо бы муж Элисон не вернулся сегодня вечером. Я обнял ее покрепче, и она уютно устроилась у меня под боком. Легонько я водил губами по ее волосам, вдыхая их теплый манящий запах.

Неужто оно наконец случится — то, что должно было случиться тридцать с лишним лет назад? Неужто я наконец-то пересплю с Элисон? Выходит, мне предоставляется шанс — последний шанс загладить свой промах. С одной стороны, такая развязка грела мне душу; с другой — меня начинал одолевать страх, и я уже искал отговорки. Далеко ходить не пришлось.

О чем речь — ведь Элисон замужем! И у нее дети. Если не поостеречься, то я окажусь в самой гнусной роли, какие

существуют на свете, в роли осквернителя семейного очага. Откуда мне знать, возможно, этот Филип — добрейший, милейший и достойнейший человек. Всем сердцем преданный жене. И если кто-нибудь встанет между ними, это его раздавит, сокрушит. Ну и что с того, что он проводит чересчур много времени на работе? Это еще не делает его плохим мужем или плохим отцом. Напротив, это говорит о том, что он хороший муж и хороший отец, ведь его мотивация ясна как день — обеспечить любимому семейству максимально высокий уровень жизни в настоящий момент и в будущем. И тут возникаю я, замышляющий превратить этого образцового отца и верного супруга в рогоносца!

Я убрал руку с плеча Элисон, сел попрямее. Она с любопытством глянула на меня, отодвинулась, поправила волосы и восстановила добропорядочное расстояние между нами. Впрочем, мы почти приехали.

Зайдя в дом, Элисон сняла шубу и повела меня на кухню.

— Кофе хочешь? Или чего-нибудь покрепче? — Я замялся, и она добавила: — Я выпью скотча.

— Отлично. И мне налей.

Пока она разливала золотистый «Лафройг» в высокие бокалы, я исподтишка разглядывал ее. Для пятидесятилетней женщины Элисон была в прекрасной форме. Рядом с ней и Каролиной я прямо-таки стыжусь своей внешности. Вот вернусь домой и запишусь в спортзал. И постараюсь разнообразить свою диету. Последнее время я живу исключительно на хлебцах, печенье, шоколаде и, разумеется, панини. Неудивительно, что у меня дряблая мускулатура и живот выпирает. Позорище.

— Твое здоровье! — Элисон подошла ко мне, протягивая бокал.

Мы чокнулись, выпили, а затем некоторое время выжидательно молчали, стоя посреди кухни и глядя друг на друга. Это была моя первая возможность для решительных действий. Я упустил ее.

С легким беззлобным разочарованием Элисон отвернулась и тут обнаружила, что телефон, висевший на стене, мигает.

— Одно сообщение, — сказала она. — Надо полагать, от Филипа.

Конечно, от Филипа! От кого же еще! Филип позвонил из аэропорта, чтобы сказать, что его рейс приземлился пятнадцать минут назад и теперь он ждет выдачи багажа, так что в течение получаса он будет дома. Он звонил сказать, что безумно соскучился и считает минуты до их встречи.

Элисон нажала на кнопку, и мы оба прослушали сообщение.

— Привет, дорогая, — раздался голос ее мужа. — Прости, мне ужасно жаль, но эти тайские ребята валяют дурака, и теперь придется тащиться в Бангкок. Если повезет, я куплю билет на прямой рейс оттуда и уже в пятницу буду дома, с тобой. Лишних два дня командировки, это ведь не страшно, правда? Прости, любимая, мне очень, очень жаль. Я привезу тебе что-нибудь симпатичное, чтобы ты не слишком расстраивалась. Ладно? Береги себя, дорогая. Увидимся в пятницу.

На этом, однако, сообщение не закончилось, хотя Филип больше не произнес ни слова. Непонятно было, почему он сразу не отключил телефон, — разве что ему очень хотелось, чтобы жена непременно услышала фоновый шум, типичный для аэропорта, и напевный голос диктора, оповещающий пассажиров:

«Добро пожаловать в Сингапур. Напоминаем нашим уважаемым транзитным пассажирам, что курение в здании терминала строго и повсеместно запрещено. Благодарим за понимание и желаем приятного дальнейшего полета».

18

Итак, последнее, самое серьезное, препятствие было устранено.

То, что произошло затем, произошло абсолютно естественно, словно мы оба знали, что это когда-нибудь обязательно случится; словно это было нам предначертано. Однако я с удивлением обнаруживаю, что не могу припомнить, как именно все было. Обычно ждешь, что самые прекрасные

переживания в твоей жизни запечатлеются в памяти навечно, но почему-то такие воспоминания блекнут и размываются первыми. И выходит, я мало что мог бы рассказать вам о последующих нескольких часах, даже если б захотел. Например, я уже забываю взгляд, который бросила на меня Элисон, прежде чем, отставив бокал, поцеловать меня в губы. (Да, в итоге первый шаг все же сделала она.) Я забываю, что я почувствовал, когда она взяла меня за руку и повела наверх. Я забываю, как покачивались ее округлые бедра, когда я поднимался вслед за ней по лестнице. Забываю, как изначальный холод в гостевой спальне сменился теплом, когда она обняла меня и крепко прижала к себе. Я забываю, каково это — после стольких долгих лет ощутить блаженное любовное соприкосновение с другим человеческим телом: одежда сперва мешает, но от нее скоро избавляются. Я забываю, какова на ощупь ее кожа; забываю слабый знакомый запах — так пахнет родной дом, когда туда возвращаешься после отлучки, — который я почувствовал, когда коснулся губами ее шеи сзади, и мягкость ее грудей, когда я нежно сжал их в ладонях и поцеловал. Забываю, как текло время в медленном неумолимом ритме соития, как мы затихали и вспыхивали вновь между любовью и сном, любовью и сном. И как мы проснулись в объятиях друг друга, не веря своим глазам, не веря, что мы вместе, — неужели вместе и неразлучны? — на ветреном бледно-синем эдинбургском рассвете. Я забываю все. Все, что было.

А потом…

Но постойте — ведь вам уже ясно, чем закончилась эта история. Или, по крайней мере, теперь, когда она завершена и мы с Элисон счастливы вместе, а прежний кошмар развеялся и более не вернется, история исчерпала себя. И нет смысла дальше переводить бумагу. Если бы все жили совершенно счастливо — без конфликтов, без напряжения, неврозов, тревог, нерешенных проблем, чудовищных человеческих и политических несправедливостей, без всей этой ерунды, — то люди, что постоянно обращаются к книгам за утешением, прекратили бы это делать, верно? Им это стало бы не нужно. Вот почему нет ни малейшей необходимости ни у меня, ни у вас писать и читать о планах, которые мы с Элисон строили в то утро, а также о скучных, чисто практических подробностях ее развода, о том, как спустя пару месяцев мы поселились вдвоем в Морнингсайде [30] и как долго я привыкал к появлению в моей жизни двух пасынков-подростков, как враждебны и недоверчивы они были поначалу, пока мы все вместе, единой семьей, не поехали в отпуск на Корсику, где ситуация разрешилась сама собой, неприязнь и подозрительность испарились под средиземноморским солнцем, и…

30

Морнингсайд — один из наиболее живописных и благополучных районов в Эдинбурге.

Достаточно. Как я уже сказал, вам ни к чему все это читать. Тем более что все это — неправда.

19

Да, все неправда, но знаете что, кажется, я начинаю кое-чего соображать в писательском ремесле. И уже подумываю, а не последовать ли примеру Каролины и не возродить ли в Уотфорде студию литературного творчества. По-моему, предыдущая глава — особенно местами — ничем не хуже рассказца моей бывшей о нашем отдыхе в Ирландии. Надеюсь, вы оценили в абзаце про секс фразу «я забываю» в начале каждого предложения? Насколько мне известно, это и называется «хорошо пишет». И мне пришлось попотеть, чтобы выдумать этот приемчик.

Должен признаться, я получил удовольствие. Никогда не думал, что сочинительство — настолько приятное занятие. Я по-настоящему увлекся, фантазируя насчет Элисон, нашей ночи страсти и последующей совместной жизни. Временами мне даже чудилось, что я снова у нее дома, в ее спальне, и все происходящее с нами реально… уж куда реальнее, чем противная, убогая и офигительно предсказуемая правда.

Я стоял, словно мраморная глыба, пока она изо всех сил старалась меня расшевелить.

В конце концов она сдалась и поднялась наверх со словами: