Невероятная частная жизнь Максвелла Сима
Шрифт:
Без четверти два он резко встал и посмотрел на часы:
— Итак, сегодня в Вигмор-холле играют Форе. Квартет ми-минор в том числе. Я приобрел два билета в первый ряд с намерением затеряться в колдовской мгле французской интроспекции. Вот второй билет. Встречаемся в семь в пабе «Петух и лев», это в двух шагах от концертного зала. Если придете первым, с меня большая порция джина с тоником и льдом. Прощайте.
Он опять пожал мне руку, накинул на плечи длинное черное пальто из кашемира и эффектно удалился походкой денди. Я смотрел ему вслед в потрясенном молчании. Но когда потрясение улеглось, я ощутил прилив пульсирующего, горячечного счастья.
Роджер Анстрасер, понятное дело, был совершенно не похож ни на кого из тех людей, которых я успел узнать за мою короткую, малогабаритную жизнь.
Музыка была его страстью, и хотя сам он не играл,
Вот так началось то, что я называю моим подлинным обучением. Отныне каждый вечер мы с Роджером что-нибудь посещали. Оркестровые концерты в Королевском фестивальном зале; экспериментальные театры в Сохо и Блумсбери; Национальную галерею; закрома Кенвуд-хауса; поэтические чтения в подвалах без окон или комнатенках над затрапезными пабами в Хэмпстеде. [33] А когда мы не находили куда пойти, мы просто гуляли — бродили до глубокой ночи по пустынному лабиринту лондонских улочек, и Роджер показывал мне причудливые архитектурные детали, несуразные здания, забытые памятники старины, сопровождая показ малоизвестными фактами и эпизодами из истории Лондона. И опять его познания казались неисчерпаемыми. Он был безудержным, предвзятым, завораживающим, неутомимым и несносным в равной мере. Он мог быть легкомысленным и обаятельным, а мог — резким и жестоким. Он главенствовал надо мною полностью. Такие отношения идеально отвечали (первое время) нуждам обоих.
33
Кенвуд-хаус — художественный музей, созданный в 1920-х годах известным собирателем лордом Айво и переданный государству; Хэмпстед — район в Лондоне; в 1960-х — излюбленное место встреч и развлечений «свингующей» молодежи.
По вечерам мы нередко встречались сразу после работы, в пабе под названием «Восход солнца» в переулке Клот-Фэр, неподалеку от Смитфилдского рынка. Обычно я приходил туда первым и в ожидании Роджера покупал нам джин с тоником. Я выяснил, что он работает на бирже, но не на столь яркой должности, какая, на мой взгляд, ему подходила. Он был из тех, кого тогда называли «синяя пуговица», — эта категория занимала самую низшую ступеньку в брокерской иерархии. По сути, Роджер тоже исполнял обязанности курьера, но находился куда ближе к центру событий, чем я. Люди, непосредственно торговавшие акциями в зале биржи, назывались джобберами; напрямую контактировать с публикой им не разрешалось, руководящие указания они получали от брокеров, которые обыкновенно сидели в крошечных офисах (или боксах), расположенных по периферии зала. «Синие пуговицы» служили посредниками между брокерами и джобберами: передавали сообщения, транслировали инструкции, а также исполняли любой приказ своего джоббера, каким бы банальным или эксцентричным он ни был. Про себя я думал, что Роджера с его сверхчеловеческим умом (как мне казалось) и высокими амбициями такая работа скорее принижает.
— В любом случае, я там надолго не задержусь, — сказал он однажды, когда мы сидели, выпивая, в «Восходе солнца»; за окном январский ветер мел снег по Клот-Фэр, а духота в пабе становилась все нестерпимее. — Я утратил всякие иллюзии касательно мира больших денег.
Скажете, в устах двадцатидвухлетнего человека такие слова звучат высокопарно. Зато очень в духе Роджера.
— Я давно знал, что биржа — жуткое место, — продолжил он. — Но я также замечал, что люди, работающие на бирже, хотя все они поголовно — ужасные зануды, никогда не нуждаются в деньгах. Конечно, многие из них унаследовали денежки от мамочки с папочкой. Большинство брокеров заканчивали Итон — и половина джобберов тоже, — а нам известно, что такого сорта образование недешево. Тем не менее они делают вид, что в их мир двери открыты для всех, включая выпускников государственных школ вроде меня, и я предположил, что если вникнуть в то, каким образом большие
Криспином Ламбертом звали джоббера, к которому был приставлен Роджер (или, как предпочитал выражаться мой друг, «с которым он сотрудничал»).
— Ты с ним ладишь? — спросил я.
— О, вполне. Со скидкой на гнилые стандарты межчеловеческих контактов, царящие на бирже, Криспин — приличный малый. И все же он — типичный продукт системы. С виду Криспин — само обаяние. При первом знакомстве создается впечатление, что на свете нет парня дружелюбнее. Но под этой маской таится фундаментальная безжалостность. Ничто он так не любит, как деньги, и он жаждет денег, и употребит все средства, имеющиеся в его распоряжении, чтобы добыть их. Вот что я имею в виду, когда называю этих людей беспросветными занудами. Для меня деньги — средство для достижения цели. Я бы потратил их на путешествия — повидать мир, попутно ни в чем себе не отказывая. Покупал бы лучшие места в опере. Обзавелся бы парочкой Пикассо. Но для Криспина и ему подобных деньги и естьцель. На большее их воображения не хватает. Что ж, прошу прощения, но, по-моему, это чересчур скучное мировоззрение. Мелкое. Поверхностное. Никчемное. Ну скажи на милость, что творится в головах у этих людей? Где их духовная жизнь?
— Разве у него нет каких-нибудь… любимых занятий? Хобби, увлечений?
— Он помешан на лошадях, — признался Роджер. — Изучил эту область досконально. Знает, как зовут любого тренера в любой конюшне страны. Но я сомневаюсь, что это доставляет ему удовольствие.Он лишь делает ставки с целью выиграть. И, как видишь, все опять сводится к деньгам.
Случилось так, что спустя месяца полтора я лично познакомился с Криспином Ламбертом; к тому времени в моих отношениях с Роджером произошли едва заметные, однако настораживающие сдвиги. Во-первых, я на себе испытал, как Роджер умело — и, судя по всему, с наслаждением — создает неловкие ситуации. Мы отправились в Стоктон-на-Тизе смотреть постановку «Тита Андроника» — актеры играли в современной одежде и не на сцене, а в офисах районного муниципалитета. Это новаторство было встречено прессой с изрядной долей одобрения, но Роджер презрительно кривился. Через двадцать минут после начала представления он встал и объявил во весь голос:
— Сдается, леди и джентльмены, бездарная деревенщина вздумала надуть нас. Эти кретины валяют величайшего драматурга в навозе, и я не намерен терпеть долее это безобразие. Любой, кто присоединится к моему немедленному исходу в ближайший паб, станет моим гостем. Идем, Гарольд.
По случаю посещения театра Роджер был одет в свою излюбленную черную накидку на шелковой подкладке. Эффектным и решительным жестом закинув полу накидки на плечо, он зашагал по ногам зрителей, волоча меня за собой, и, пока мы, спотыкаясь, пробирались к выходу, все (включая актеров) взирали на нас с удивлением и возмущением. Для меня, склонного проявлять смиренность и стушевываться независимо от обстоятельств, это стало тяжким испытанием. Мои щеки пылали при мысли о том, что сотни пар глаз устремлены на нас с Роджером, тогда как мой приятель явно смаковал момент. Оказаться в центре внимания — вот что он любил больше всего на свете. Позже, когда мы сидели в пабе, он от души веселился:
— Кто-то должен был сказать этим идиотам правду. Все прочие таращились на сцену, как стадо загипнотизированных баранов. — Заметив наконец, что я расстроен и смущен происшедшим, он принялся ругать меня за робость: — Гарольд, тебе недостает силы духа. Ты слишком запуган всяческими запретами и до смерти боишься не только высказать собственное мнение, но даже сформулировать оное. Такие, как ты, согласятся на что угодно, лишь бы сохранить status quo.Боюсь, ты никогда ничего не добьешься в жизни — не с твоим характером.
Это предсказание звучало потом не раз. Снова я услышал его, когда сдуру показал Роджеру свои стихи; за моим самонадеянным поступком последовал крайне тягостный вечер — первый вечер с Роджером, когда я искренне ненавидел моего друга и желал ему погибели. Как обычно, мы сидели в пабе «Восход солнца». Роджер уже полчаса читал мне лекцию о языческих ритуалах древних британцев (еще один пласт знаний, привлекший его переменчивый, юркий ум), ни словом не упомянув заветную рукопись, которую двумя днями ранее я вручил ему в большом чистом конверте. Когда в его монологе наступил короткий антракт, я почувствовал, что мое терпение иссякло и я сейчас тресну от любопытства.