Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабушке (сборник)
Шрифт:
Тобиас согласился. В четыре часа, приведя себя в порядок, как и полагается идя в гости, он появился на внутренней галерее, где жена целый день трудилась, приготавливая старому Хакобу одежду для траура.
Он вошел так тихо, что женщина вздрогнула.
– Боже милостивый, – вскрикнула она, – я уж думала – это архангел Гавриил.
– А теперь видите, что нет, – сказал Тобиас. – Это я, пришел рассказать вам одну вещь.
Она поправила очки и снова принялась за работу.
– Знаю я, что это за вещь, – сказала она.
– А если нет? – сказал Тобиас.
– Вчера вечером ты слышал
– Откуда вы знаете? – спросил Тобиас, растерявшись.
– В моем возрасте, – сказала женщина, – столько времени тратишь на размышления, что в конце концов становишься ясновидящей.
Старый Хакоб, приложивший ухо к перегородке в комнатке позади лавки, выпрямился, пристыженный.
– Что скажешь, жена? – крикнул он из-за перегородки. Он обошел вокруг и появился на галерее. – Значит, это не то, что ты думала.
– Этот парень все выдумал, – сказала она, не поднимая головы. – Ничего он не слышал.
– Было около одиннадцати, – сказал Тобиас, – я отгонял крабов.
Женщина кончила зашивать воротник.
– Выдумки, – повторила она. – Все знают, что ты лгун. – Она откусила нитку и посмотрела на Тобиаса поверх очков. – Одного я не понимаю: так старался – ботинки почистил, волосы напомадил, и все это для того, чтобы прийти и показать, что не очень-то ты меня уважаешь.
С этого дня Тобиас начал следить за морем. Он повесил гамак на галерее, во дворе, и ждал ночи напролет, с удивлением прислушиваясь к тому, что происходит в мире, когда все спят. Много ночей подряд он слышал, как отчаянно царапаются крабы, пытаясь залезть в гамак по опорам, столько ночей, пока они сами не устали от своих попыток. Теперь он знал, как спит Клотильда. Оказывается, она издавала свист, похожий на звук флейты, который становился тоньше по мере нарастания жары и наконец тихо звучал на одной ноте в тяжелом июльском сне.
Сначала Тобиас следил за морем, как это делают те, кто хорошо его знает, – глядя в одну точку на горизонте. Он видел, как оно меняет цвет. Видел, как оно тускнеет, становится пенным и грязным, и как выплевывает горы отбросов, когда сильные дожди переворачивают его расходившиеся кишки. Мало-помалу он научился следить за ним, как это делают те, кто знает его лучше, – может быть, не глядят на него, но не забывают, какое оно, даже во сне.
В августе умерла жена старого Хакоба. На рассвете ее нашли мертвой и, как всех умерших, бросили в море без цветов. А Тобиас все ждал. Он так ждал, что ожидание стало его жизнью. Однажды ночью, когда он дремал в гамаке, ему почудилось, как что-то в воздухе изменилось. То появлялся, то исчезал какой-то запах, как в те времена, когда японское судно вывалило рядом с поселком груз с гнилым луком. Потом запах устоялся, и до рассвета ничего не менялось. И только когда стало казаться, что его можно взять в руки, чтобы кому-то показать, Тобиас вылез из гамака и пошел в комнату Клотильды. Он встряхнул ее несколько раз.
– Вот он, – сказал он ей.
Клотильде пришлось пальцами снять с себя запах, как паутину, чтобы приподняться. Потом она снова упала на мягкую простыню.
– Будь он проклят, – сказала она.
Тобиас одним прыжком достиг двери, выбежал на середину улицы и закричал. Он кричал изо всех сил, потом перевел дух и снова закричал, подождал немного и глубоко вздохнул – запах над морем не исчезал. Но никто не отозвался. Тогда он стал стучаться во все дома, даже в те, где никто не жил, пока в этом переполохе не приняли участие собаки и он не перебудил всех.
Многие ничего не чувствовали. Зато другие, особенно старики, шли на берег, чтобы вдыхать его. На рассвете запах был так чист, что жалко было дышать.
Тобиас спал почти целый день. Клотильда добралась до него только во время сиесты, и целый вечер они резвились в постели, открыв дверь во двор. Они то сплетались, как черви, то были похожи на двух кроликов или на двух черепах, пока не начало смеркаться и мир не потускнел. В воздухе еще пахло розами. Иногда в комнату долетали звуки музыки.
– Это у Катарино, – сказала Клотильда. – Должно быть, кто-нибудь пришел.
Пришли трое мужчин и одна женщина. Катарино подумал, что попозже могут прийти еще, и решил наладить радиолу. Поскольку сам он не мог, то попросил об одолжении Панчо Апаресидо, который мог все, что угодно, потому что ему всегда было нечего делать, а кроме того, у него был ящик с инструментами и умные руки.
Лавка Катарино была в деревянном доме, стоявшем поодаль, у самого моря. В ней была большая комната со стульями и столиками и несколько комнат в глубине. Пока разглядывали работу Панчо Апаресидо, трое мужчин и женщина молча пили, сидя за стойкой, и по очереди зевали.
Радиола действовала безотказно, сколько ни пробовали. Услышав музыку, далекую, но ясную, люди умолкали. Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать, и только тут понимали, как состарились с тех пор, когда последний раз слышали музыку.
Тобиас обнаружил, что после девяти еще никто не спал. Все сидели у дверей и слушали старые пластинки Катарино с детской покорностью неизбежному, с какой созерцают солнечное затмение. Каждая пластинка будто говорила, что ты давно уже умер, или о чем-то, что нужно было вот-вот сделать, но чего никогда не делали по забывчивости, – это было как ощущать вкус пищи после продолжительной болезни.
Музыка кончилась в одиннадцать. Многие легли спать, опасаясь дождя, потому что над морем появилась темная туча. Но туча опустилась, подержалась немного на поверхности, а потом растворилась в воде. Наверху остались только звезды. Немного позже ветер, дувший от поселка к морю, принес, возвращаясь обратно, запах роз.
– Я же говорил вам, Хакоб, – воскликнул дон Максимо Гомес. – Опять он здесь. Уверен – теперь мы будем слышать его каждую ночь.
– Бог этого не допустит, – сказал старый Хакоб. – Этот запах – единственное, что пришло ко мне в жизни слишком поздно.
Они сидели в пустой лавке и играли в шашки, не обращая внимания на музыку. Их воспоминания были такими древними, что не было пластинок достаточно старых, которые могли бы их воскресить.
– Я-то со своей стороны не очень верю во все это, – сказал дон Максимо Гомес. – Если столько лет жить, питаясь голой землей, с женщинами, мечтающими каждая о маленьком дворике, где она могла бы посадить цветы, ничего странного не будет, если в конце концов начнешь и не такое чувствовать и поверишь, что все это на самом деле.