Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)
Шрифт:
Как меняется в зависимости от климата, тишины, одиночества и чьего-нибудь общества душа человека! Отсюда, из моего одиночества, люди представляются мне не муравьями, как ты, конечно же, считаешь, а, наоборот, мегатериями, динозаврами и птеродактилями, живущими в воздухе, насыщенном углекислым газом и тяжелым запахом космогонической гнили. В непонятных, бессмысленных и скорбных джунглях. Любимые тобой понятия «родина» и «народ» и увлекавшие меня понятия «всеобщая родина» и «человечество» обретают один и тот же смысл во всесильной атмосфере порчи. Мы
Ты хорошо знаешь, что эти в высшей степени суровые размышления не только не повергают меня ниц, но, наоборот, являются необходимым горючим материалом для пылающего во мне огня. Потому что, как говорит мой учитель Будда, я увидел. А поскольку я увидел и осознал, подмигнув незримому, с избытком обладающему юмором и фантазией Режиссеру, то теперь могу сыграть подобающе, т. е. связно и без малодушия, свою роль на земле. Потому что роль эту не только дал мне Тот, кто настроил меня на игру, но и я сам, по собственной воле настроив себя. Почему? Потому что я увидел и тоже принял участие в создании произведения, в котором играю на сцене Божьей.
Так вот, окидывая взглядом всемирную сцену, я вижу, как там, вдали, среди легендарных скал Кавказа, ты тоже играешь, пытаясь спасти несколько тысяч душ людей нашей нации, которым грозит опасность. Лже-Прометей, которому суждено, однако, испытать подлинные муки от темных сил, с которыми ты сражаешься и которые сражаются с тобой, – муки от голода, холода, болезней и смерти. И зная твою гордость, думаю я, что ты даже рад, что темных сил так много и что они такие неодолимые, потому что от этого замысел твой становится еще более героическим, будучи почти безнадежным, а устремление души твоей обретает еще более трагическое величие.
Такую жизнь ты, конечно же, считаешь счастьем. А поскольку ты так считаешь, так оно и есть. Ты тоже выковал счастье свое по мерке собственного роста, а ростом ты теперь – слава богу! – выше меня. Хорошему учителю нет большей награды, как знать, что ученик превзошел его.
Я часто забываюсь, обманываюсь, заблуждаюсь. Вера моя – мозаика, созданная из множества неверий, и иногда возникает желание отдать за краткое мгновение всю мою жизнь. Ты же прочно держишь штурвал, даже в самые сладостные, со смертью сопряженные мгновения не забывая, куда ведешь корабль.
Помнишь, как мы с тобой ехали по Италии, возвращаясь в Грецию? Мы приняли решение относительно Понта, которому тогда грозила опасность, и направлялись осуществить его. В маленьком городке мы сошли с поезда и с нетерпением ожидали другой поезд, потому что времени было в обрез. Мы пошли в густой роскошный парк рядом со станцией: деревья с пышной листвой, бананы, тростник темно-металлического
Мы молча шли, очарованные, как во сне. И вот на повороте дорожки среди цветов появились вдруг две девушки с книгами в руках. Не помню, были ли они красивы или дурнушки, помню только, что одна из них была блондинка, а другая – брюнетка и на них были весенние блузы.
Тогда с дерзостью, которая бывает только во сне, мы подошли к девушкам, и ты шутя предложил: «Давайте поговорим о том, что вы читаете, что бы это ни было, и порадуемся вместе!»
Они читали Горького. И мы очень поспешно, потому как времени было в обрез, стали говорить о жизни, о бедности, о бунтарстве души, о любви…
Никогда не забуду нашей радости и печали. Мы словно были давними друзьями, возлюбленными двух незнакомых девушек, вверивших нам свои души и тела, и мы спешили, потому что через несколько минут предстояло проститься с ними навсегда. Вокруг были только порыв и смерть.
Поезд прибыл, дал гудок. Мы встрепенулись, словно пробуждаясь ото сна, и подали друг другу руки. Никогда не забуду крепкого объятия рук, десяти пальцев, не желавших – бедняги! – расставаться. Одна из девушек была очень бледна, другая – смеялась и содрогалась всем телом.
И тогда, помнится, я сказал тебе: «Что значат „Греция“ и „долг“? Вот она – истина!» А ты ответил: «„Греция“ и „долг“ ничего не значат, но ради этого „ничего“ мы и пойдем добровольно на смерть!»
Зачем я пишу тебе все это? Чтобы ты знал: из того, что мы пережили вместе, я не забыл ничего. И еще, чтобы воспользоваться наконец удобным случаем и написать тебе в письме о том, чего, в силу доброй или дурной привычки сдерживаться, когда мы вместе, я так никогда и не сумел высказать.
Теперь, когда ты далеко и не видишь выражения моего лица, я не боюсь показаться нежным и смешным и потому могу сказать, что очень люблю тебя.
Я окончил письмо, поговорил с другом и почувствовал облегчение. Тогда я позвал Зорбаса. Сидя на корточках у скалы, чтобы не промокнуть, он занимался испытанием подвесной дороги.
– Иди сюда, Зорбас, – крикнул я. – Пошли в село, прогуляемся.
– Неужто у тебя настроение есть, хозяин? Дождь идет. Отправляйся лучше сам.
– Есть настроение. И не хочется терять его. Когда мы вместе, я ничего не боюсь. Пошли!
Он засмеялся:
– Приятно слышать, что я тебе нужен. Пошли!
Он надел подаренное мной шерстяное критское пальтишко с островерхим капюшоном, и мы отправились в путь, шлепая по грязи.
Шел дождь. Вершины гор скрылись за облаками, ветра не было, камни блестели. Лигнитный холм был весь в тумане, будто печаль человеческая укутала женский лик горы, которая словно лишилась чувств под дождем.