Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)
Шрифт:
Необразованный рабочий, ломающий при письме в нетерпеливом порыве перья, подобно только что отделившимся от обезьян первым людям или великим философам, занят основополагающими жизненными проблемами и живет ими как непосредственными настоятельными потребностями. Он, как ребенок, видит все впервые, все вызывает у него необычайное удивление и вопросы, все кажется ему чудом, и всякий раз поутру, открывая глаза и видя деревья, море, камни, птицу, он застывает с разинутым ртом. Что это за чудо? – восклицает он. – Что такое дерево, море, камень, птица?
Помню, мы как-то шли в село и встретили старика верхом на муле.
– Ради бога, кум, не сглазь его! – И старик перекрестился.
– Что ты сделал старику? Почему он кричит? – спросил я.
– Я? Что я могу ему сделать? Просто на мула его посмотрел. Тебе это не кажется странным?
– Что?
– Да то, что в природе есть мулы?
В другой раз я читал, лежа на берегу. Зорбас пришел, уселся, скрестив ноги, напротив, затем пристроил на коленях сандури и принялся играть. Я поднял глаза, посмотрел на него. Лицо его мало-помалу менялось, его охватила дикая радость, необычайный подъем, он вытянул свою длинную, густо покрытую морщинами шею и запел.
Македонские мелодии, клефтские песни, дикие возгласы. Человеческая гортань возвращалась к дочеловеческим временам, когда крик был высоким синтезом, концентрировавшим в себе то, что теперь мы называем музыкой, поэзией и пафосом. «Ах! Вах!» – всем существом своим восклицал Зорбас. Тонкая кора, которую мы называем цивилизацией, полностью разрывалась, и оттуда, изнутри выскакивал бессмертный зверь, поросший шерстью бог, грозная горилла.
Лигнит, убытки и прибыли, Бубулины – все исчезало. Крик вбирал в себя все, и ни в чем больше не было нужды. Неподвижно застыв на критских берегах, мы оба держали на груди все горести и радости жизни, горестей и радостей больше не существовало, солнце закатывалось, наступала ночь, Большая Медведица плясала вокруг неподвижной небесной оси, луна выходила и испуганно глядела, как два крохотных зверька поют на песке, ничего не боясь.
– Слушай, человек – это зверь, – сказал вдруг Зорбас, воодушевленный долгим пением. – Оставь книги! И не стыдно тебе? Человек – это зверь, а звери не читают!
Он немного помолчал и добавил:
– Знаешь, как Бог создал человека? Знаешь, какие первые слова сказал этот зверь, человек, Богу?
– Нет. Откуда мне знать? Меня при том не было.
– А я был! – закричал Зорбас и глаза его блеснули огнем.
– Ну так скажи!
И наполовину зачарованно, наполовину насмехаясь, Зорбас принялся создавать миф о сотворении человека:
– Слушай же, хозяин! Однажды поутру Бог проснулся в прескверном настроении. «Что это я за Бог без людей, которые не кадят мне и не богохульствуют, чтоб время веселей шло? Надоело! Живу одиноко, как старый сыч. Тьфу!» Поплевал он на руки, засучил рукава, надел очки, взял горсть земли, плюнул на нее, сделал глину, размял ее хорошенько, слепил человечка и поставил на солнце. А через семь дней взял обратно: он уже достаточно запекся. Посмотрел Бог на человека и засмеялся: «Да это же кабан двуногий, дьявол меня побери! Одно я задумал, другое вышло. Не получилось!»
Схватил Бог человека за шкирку, дал ему пинка и говорит: «Ступай отсюда! Плоди теперь и других свинок, земля! Шагом марш!»
А тот, дорогуша, не был кабаном. Была
Зорбас замолчал, видя, что я покатываюсь со смеху, нахмурился и сказал:
– Не смейся! Так оно было.
– Ты-то откуда знаешь?
– Так оно и было! Именно так бы я и поступил на месте Адама. Голову даю на отсечение, что Адам именно так и поступил. Ты верь не своим книгам, а меня лучше послушай!
Он вытянул руку и, не дожидаясь ответа, снова заиграл на сандури.
Я все еще держал надушенное письмо Зорбаса, на котором было нарисовано пронзенное стрелой сердце, и перебирал в памяти все дни, проведенные с ним, – дни, полные сущности человеческой. Рядом с Зорбасом время приобретало другой, особый вкус. Это уже не была ни математическая последовательность, заполненная событиями, ни моя внутренняя нерешенная философская проблема. Это был теплый, состоящий из мелких песчинок песок, и я чувствовал, как он ласково и щекотно скользит у меня между пальцами.
– Спасибо Зорбасу, – прошептал я. – Он дал любимое горячее тело пребывавшим внутри меня и дрожавшим от холода отвлеченным понятиям. Когда его нет, мне снова становится холодно.
Я взял бумагу, позвал рабочего и послал срочную телеграмму:
«Приезжай немедленно».
XIV
Вечером в субботу, первого марта, я сидел, прислонившись к скале, у моря и писал. В тот день я увидел первую ласточку, настроение было радостное, заклинание Будды беспрепятственно ложилось на бумагу, борьба с ним стала приятнее, и я уже не спешил, будучи уверен в избавлении.
Вдруг я услышал скрип шагов по гальке, поднял голову и увидел, как вдоль берега катится разубранный фрегат – раскрасневшаяся и запыхавшаяся наша старая русалка. Вид у нее был встревоженный.
– Эсть письмо? – взволнованно воскликнула она.
– Эсть! – ответил я, засмеявшись, и поднялся ей навстречу. – Тебе – большой привет. День и ночь тебя вспоминает, ни есть ни спать не может, не в силах вынести разлуку.
– Больше нэчэво?
Мне стало жаль ее. Я вытащил из кармана письмо и сделал вид, будто читаю. Старая русалка приоткрыла свой шамкающий роток и, закатив глазки, принялась томно слушать.
Я делал вид, будто читаю, путался, прикидывался, что не разбираю почерк. «Вчера, хозяин, пошел я поесть в харчевню. Проголодался я. Вижу, входит девушка – красавица писаная, настоящая русалка. Боже мой, как она была похожа на мою Бубулину! И сразу же слезы хлынули ручьями из глаз моих, горло сдавило, так что и глотать невмоготу! Поднялся я, расплатился и ушел. И хотя редко вспоминаю я про святых, так меня за душу взяло, что побежал я тут же в церковь Святого Мины и поставил ему лампаду. „Святой Мина! – взмолился я. – Пошли мне добрые вести от ангела, которого я люблю. Сделай так, чтобы крылья наши сомкнулись поскорее!“