Невеста Борджа
Шрифт:
Меня захлестнула любовь такой силы, какой я и вообразить себе не могла, и в этот миг я поняла, что люблю этого младенца сильнее собственной жизни, даже сильнее, чем моего дорогого брата. Ради него я охотно совершу все, что угодно.
«Альфонсо, — с нежностью подумала я, — маленький Альфонсо». Сыновей принято было называть в честь отцов. Я осторожно положила малыша на руки Лукреции и с радостью и гордостью стала ожидать, когда она объявит во всеуслышание его имя.
Лукреция с блаженной, любящей улыбкой посмотрела на сына. Не могло быть никаких сомнений в том,
— Его зовут Родриго — в честь его деда.
И ее внимание снова оказалось безраздельно приковано к ребенку.
Хорошо, что так получилось, ведь иначе Лукреция увидела бы мое возмущение; у меня было такое чувство, словно она дала мне пощечину. Так я узнала, что мать моего ненаглядного племянника считает его более членом дома Борджа, чем Арагонского дома.
Мой брат был вне себя от радости и воспринял новость об имени малыша куда спокойнее, чем я.
— Санча, — сказал он мне, когда мы остались наедине, — ведь не у каждого ребенка дедушка — Папа Римский.
Казалось, будто рождение ребенка полностью восстановило наш с Альфонсо статус: появление на свет маленького Родриго было отпраздновано с пышностью, достойной принца. Александр души не чаял в младенце и рассказывал о нем каждому посетителю с тем же воодушевлением и гордостью, с какими прежде повествовал о подвигах Чезаре. Он часто навещал ребенка и нянчился с ним, как опытный отец. Не приходилось сомневаться, что его чувства совершенно искренни, и теперь мы с ним и Альфонсо подолгу радостно беседовали о том, какое чудо наш маленький Родриго. Я снова начала чувствовать себя в безопасности в Риме.
Всего через десять дней после рождения ребенка его окрестили с великой пышностью. Прием проходил во дворце Святой Марии. Лукреция с удобством расположилась на кровати, убранной красным атласом с золотой отделкой, и приветствовала множество высокопоставленных гостей, явившихся к ней, дабы засвидетельствовать свое почтение.
Затем маленький Родриго, закутанный в золотую парчу с отделкой из горностая, был внесен в Сикстинскую капеллу; он лежал на сильных руках верного капитана Хуана де Кервиллона. Я поняла, как сильно страдал мой брат в Неаполе: несомненно, он боялся, что может никогда не увидеть своего ребенка.
Теперь же благодаря де Кервиллону мы с ним смогли наблюдать за церемонией крещения, прекрасной и торжественной. Следом за капитаном шел губернатор Рима, имперский губернатор и послы Испании и Неаполя. Александр как нельзя более наглядно демонстрировал свою поддержку по отношению к Арагонскому дому.
Маленький Родриго вел себя прекрасно — он проспал всю церемонию. Все знаки были благоприятны. Нас с Альфонсо переполняли радость и облегчение; мы снова позволили себе расслабиться.
Облегчение продлилось лишь до тех пор, пока Чезаре Борджа не оставил свое войско под стенами Пезаро и не вернулся в Рим инкогнито, в сопровождении одного-единственного спутника, доверенного лица Борджа, дона Морадеса.
В течение двух дней после его прибытия я не видела ни Чезаре, ни его
Лукреция ничего не говорила, но я видела, что небрежность Чезаре, не потрудившегося хотя бы заглянуть к ней или поздравить ее с рождением ребенка, причиняет ей одновременно и боль, и облегчение. Несмотря на всю жестокость, проявленную по отношению к ней, она, похоже, до сих пор любила и отца, и брата, и ей хотелось, чтобы они были ею довольны. Мне казалось, что я понимаю ее. В конце концов, хоть я и презирала своего отца, в глубине души мне всегда хотелось, чтобы он любил меня.
Чезаре появился у нас лишь на третий день после приезда.
Лукреция безумно любила своего ребенка. Вместо того чтобы отослать сына в детскую, на попечение кормилицы, как делают большинство знатных матерей, она потребовала, чтобы колыбель стояла у нее в спальне и чтобы кормилица спала там же. Возможно, Лукреция боялась, что с ребенком что-нибудь случится, если она надолго выпустит его из виду, но по крайней мере отчасти это решение было продиктовано слепой любовью. Ребенок был для нее тем же, что и Альфонсо: существом, которое не желало от нее ничего, кроме возможности любить ее, в отличие от всех прочих мужчин в ее жизни.
Я проводила дни — а иногда и ночи — в покоях Лукреции, возясь с маленьким Родриго и помогая ухаживать за ним, хоть это и считалось делом слуг.
В тот день, когда к нам явился Чезаре, мы, как это случается с женщинами, ухаживающими за младенцем, устали и захотели отдохнуть. Лукреция спала, полулежа на кровати, на груде подушек. Я сидела рядом в мягком кресле, уронив голову на грудь, и дремала. Кормилица лежала на полу, на тюфяке, и похрапывала, а маленький Родриго тихо спал в своей колыбели.
Меня разбудил очень тихий, осторожный звук шагов, но даже еще не до конца проснувшись, я узнала их: это были шаги Чезаре. Я не стала ни поднимать головы, ни изменять ритма дыхания, а вместо этого принялась наблюдать сквозь ресницы.
Чезаре по-прежнему одевался в черное, только теперь это была не ряса священника, а строгий бархатный костюм, выгодно подчеркивающий его мускулистую фигуру. За время, проведенное в боях, Чезаре похудел и загорел; борода его сделалась гуще, а волосы отросли и теперь падали на плечи.
Думая, что за ним никто не следит, он неслышно прокрался в комнату — с самым естественным, непринужденным видом. Но меня поразил его холодный, безжалостный взгляд.
Все так же бесшумно Чезаре склонился над колыбелью, в которой спал малыш. Я подумала, что теперь его лицо смягчится. Даже солдат, даже убийца не может смотреть на ребенка и остаться безразличным.
Чезаре склонил голову набок и принялся рассматривать младенца.
При первой нашей встрече с Лукрецией я подумала, что никогда больше не увижу взгляда, который был бы настолько исполнен ревности и ненависти. Я ошибалась.