Невеста Франкенштейна
Шрифт:
В этом месте я прервался и положил письмо на каминную полку. Комната уже давно опустела. Через удлиненное окно мне была видна лужайка за домом, всадники и их пешие сопровождающие. Борзые то сбивались в кучу, то разбегались. Был как раз тот момент, когда все испытывали радость от предвкушения предстоящей охоты. Слышались крики, смех, лай собак. Среди всей этой толчеи я увидел конюха, который держал поводья моей лошади и вопросительно поглядывал на меня. Сидевшая в седле Корделия (она участвовала в качестве сопровождающей, но сама не охотилась) легонько подтолкнула свою гнедую и подвела ее через толпу прямо к окну, тем самым безмолвно вопрошая, когда же я выйду. Я указал ей жестом на письмо и дал понять, что я скоро. Моя невеста, поскольку она еще неуверенно держалась в седле, развернула лошадь и направила ее через толпу к тому месту, где было поменьше народу.
Тогда мне подумалось, что, коль скоро я начал читать это письмо, в каждой строчке которого сквозила тревога, к чему бы оно ни привело, я его закончу не откладывая. За чтением я услышал, как прозвучал охотничий рожок, борзые ответили радостным лаем, и раздался топот копыт удалявшихся лошадей, который с каждой минутой становился все тише. Я представил себе, как охотники пересекают луг, держа курс на раскинувшиеся впереди поля. Они быстро взяли след, как я и предполагал, так как еще прошлой ночью, выглянув из окна, я заметил двух лисиц, игравших в траве у дома. Я тогда никому об этом не рассказал, потому что хотел дать животным шанс уйти: сам я люблю погоню, но не убийство, — впрочем, как и многие, хотя не все в этом признаются. Но вот шум охоты стал
«…Примерно через пятнадцать минут после начала сеанса я наконец сломил сопротивление мисс Клементи, ибо, хотя она сама о том не подозревала, веки ее под воздействием раскачивавшегося шара начали опускаться. А те двое, что стояли у стены, должен признаться, нисколько не изменили своего поведения и продолжали развлекаться так, словно они находились в трактире. Вскоре мисс Клементи впала в летаргический сон. Я взял обе ее руки в свои, глаза ее открылись и снова закрылись. Наконец-то она вошла в состояние транса.
Мистер Мортимер и его приятель, заметив, что ситуация изменилась, оставили свои шуточки и подошли ближе. Тогда я приказал мисс Клементи открыть глаза. Она так и сделала. Она мне подчинялась.
Начал я с того, что задал ей несколько пустяковых вопросов, на которые она никак не отреагировала. Тогда я произнес: «Мария, ты знаешь, что можешь говорить. И теперь ты должна это сделать. Говори!» Она ничего не сказала, но я заметил, что голова молодой женщины слегка дернулась, как будто что-то ее взволновало, и дыхание участилось. Внимание обоих мужчин было теперь приковано к происходящему. Я знал, что должен действовать постепенно и с чрезвычайной осторожностью. Я понял, что мисс Клементи из тех людей, которые плохо поддаются гипнозу. Такие люди даже в состоянии транса сохраняют остаточный контроль над своими действиями. Я осознал также еще одну вещь: волнение ее было вызвано тем, что я опроверг ее неспособность говорить.
Мистер Гуделл! Много лет назад в моей практике был случай, когда я продолжал требовать ответы на вопросы, вызывавшие у пациента волнение. Я не буду описывать здесь последствия, но они были очень печальны, и я дал себе клятву, что больше никогда не прибегну к подобным действиям. Примерно такая же ситуация сложилась сейчас с мисс Клементи. И теперь рядом со мной стояли два человека, которые с такой настойчивостью требовали от меня продолжения, будто они участвовали в азартной игре. Я тоже испытывал сильное любопытство. Мне очень хотелось добраться до сути и разгадать эту загадку. Поэтому я рискнул, хотя делать этого мне не следовало, и повторил мисс Клементи мои слова, продолжая утверждать, что она может говорить и должна говорить. Увы! Ее возбуждение усилилось еще более. Она начала резко поворачивать голову то в одну сторону, то в другую; могло показаться, что она пытается сбросить со своей шеи чьи-то руки, которые пытаются ее задушить. Грудь ее вздымалась и опускалась в конвульсиях, как будто она была на грани безумия. Однако мисс Клементи по-прежнему не издавала ни звука.
Но вот ее рот открылся. Она пронзительно закричала: «Пожар! Я горю! Пожар!» — потом издала страшный пронзительный вопль и начала вертеться на кресле, как будто испытывала сильную боль от настоящих ожогов.
Я бросился к ней, схватил за плечи, приблизился лицом к ее лицу и уже готов был приказать, чтобы она проснулась, ибо боль, которую она испытывала, казалась мне невыносимой. Но в этот момент тело ее неожиданно обмякло, и она начала (мы по-прежнему находились лицом к лицу, и при этом она не подозревала о моем присутствии) исполнять песню на французском языке. Она пела детским голоском, который не имел ничего общего с голосом, которым прославленная Мария Клементи пела со сцены. Она исполняла одну из тех отвратительных песенок Французской революции, с которыми повстанцы шагали по улицам, врывались в дома, грабили и убивали своих соотечественников. Песня эта не нова — ей уже более полувека, — но она до сих пор передает дух обезумевших мятежников, что заставляет содрогнуться всех, кто помнит прошлое и боится его повторения в будущем. Мне казалось, что она пела строчки этой песни так, будто выучила их еще ребенком, сидя у мамы с папой на коленях. «Не такая уж это странная мысль, — подумал я, — ведь о ее прошлом ничего не известно. Может, ее родители действительно носили красные шляпы Французской революции!»
На этот раз чрезвычайно встревожились мистер Мортимер и его безымянный приятель. Одно дело, когда ты становишься свидетелем сеанса, во время которого мужчина изображает какое-то животное или дама обхватывает руками голову безо всякой на то очевидной причины и держит ее так минут пять. И совсем другое — когда молодая женщина под действием гипноза оказывается на грани безумия. А именно к этой грани — увы! — я ее и подвел.
Молодой человек, который определенно принадлежал к высшему обществу, в изумлении стоял рядом — наполовину напуганный, наполовину завороженный — и всем своим видом напоминал мне мужчину, который пришел в бордель поглазеть на женщин легкого поведения. Мортимер, будучи человеком здравомыслящим (вне зависимости от его моральных качеств), захотел остановить эксперимент, хотя и не совсем правильным образом. Он бросился вперед, стремясь схватить мисс Клементи, и прокричал: «Мария! Мария! Проснись, бога ради, проснись!»
Но я, продолжая держать ее за плечи, энергично затряс головой и, обращаясь к нему, прошептал: «Нет! Я сам это сделаю. Вы можете причинить ей вред!» После этого он отступил на шаг, а я спокойным тоном приказал Марии Клементи проснуться и забыть все, что с ней происходило в состоянии транса. Она перестала петь, открыла глаза и обвела нас всех довольно спокойным взглядом. Казалось, она не имела никакого представления о том, что происходило здесь несколько минут назад. Затем она поднялась на ноги, посмотрела на наши изумленные лица и вышла из комнаты грациозной походкой. Я не без труда остановил Мортимера и его приятеля, которые собрались было последовать за ней. Позвонив в колокольчик, я вызвал служанку и послал ее следом за хозяйкой. Буквально через несколько минут служанка сообщила, что Мария легла в кровать как была, в одежде, сняв только туфли, и заснула глубоким сном.
«А будет ли она говорить, когда проснется?» — задал мне Мортимер насущный вопрос, но я и сам не знал на него ответа. Я только предупредил импресарио, чтобы он ничего не рассказывал Марии о том, что она делала в состоянии транса, ибо я опасался разбудить в ней воспоминания, которые были для нее слишком болезненны.
Вскоре я снова встретился с Мортимером, который рассказал мне, что через несколько часов после сеанса Мария Клементи очнулась ото сна, как раз ко времени своего вечернего выступления, но оказалось, что она нема, как и раньше. Мортимер, следуя моим инструкциям, старался не рассказывать о том, что произошло с ней в состоянии транса, хотя она проявляла сильное любопытство. Он сказал, что мисс Клементи желает продолжать попытки восстановить свою речь. Я ответил, что не испытываю особого желания продолжать, особенно, как я подчеркнул специально для Мортимера, из-за того, что сеансы проходят в неподходящей для этого атмосфере, которую он создает вместе со своим другом. Хотя для меня и, по всей видимости, для него вполне очевидно, что мисс Клементи может говорить, ибо именно это она и делала, когда кричала: «Пожар! Я горю!»
Я также сообщил ему, что с такими страданиями, как у нее, я уже сталкивался, хотя и очень редко. При этом мои пациенты подчинялись приказам, которые слышны были им одним, действовали в соответствии с этими приказами. Я рассказал Мортимеру, как на моих сеансах калеки начинали ходить, а заики переставали заикаться. Но у меня сложилось впечатление, что такому страдальцу его состояние навязано им же самим. Он отдает себе некие приказы, которые ужасно боится не выполнить, и это происходило до тех пор, пока я, введя его в состояние гипнотического транса, не отдавал контрприказы, которые все отменяли. Я спросил у Мортимера, не случался ли в жизни мисс Клементи какой-то пожар, во время которого она потеряла тех, кого любила. Возможно, тогда вовремя не подняли тревогу, и вследствие этого она приговорила себя замолчать
Мортимер ответил, что не знает ничего о подобном событии. К тому же он дал мне ясно понять, будто воспринимает все, что я ему говорю, как сущий вздор. Он высказал предположение, что под гипнозом у мисс Клементи просто разыгралось воображение и что созданные ею образы не стоит воспринимать серьезно. Важным во всем этом, по его словам, было лишь то, что под моим влиянием она заговорила, и чем раньше мы встретимся и продолжим работу, тем лучше. Мортимер не сомневался, что через неделю-две она заговорит. Он даже слушать ничего не желал, когда я пытался объяснить ему, что под гипнозом пациенты не видят сны, как он это себе вообразил, а, наоборот, еще менее склонны к фантазиям, чем многие из нас в повседневной жизни.
Он игнорировал все, что я говорю. Его бесполезно в чем-либо убеждать. Я думаю, что его стремление вернуть мисс Клементи речь отчасти альтруистическое, но нельзя также не учитывать, что в этом деле он почувствовал выгоду не только для своей подопечной, но и для себя самого. Я сказал ему напрямик, что не уверен в возможности продолжения сеансов, так как опасаюсь, прежде всего, за состояние психики мисс Клементи. Кроме того, я не хотел бы, чтобы молодая леди вновь оказалась в неблагоприятной атмосфере, которую он создал в прошлый раз со своим приятелем. Если я и соглашусь на следующий сеанс, то он будет проходить только в присутствии врача и какой-либо женщины с хорошей репутацией, которая является подругой Марии. Реакция мисс Клементи, как я объяснял Мортимеру, была настолько неожиданной и пугающей, что я не могу припомнить ничего подобного за все тридцать лет моей практики, и я не имею права взять на себя ответственность за последствия.
Признаюсь вам, мистер Гуделл, что именно эти соображения удержали меня от того, чтобы сразу же возобновить сеансы. Случай с мисс Клементи мне представляется чрезвычайно любопытным. На мой взгляд, он может значительно расширить наши представления о гипнозе. Но все-таки, действуя в интересах науки, нельзя забывать об ответственности. Человек, жаждущий раздвинуть границы медицины, может препарировать сотни трупов, не нанося вреда ни единому живому существу, и результаты его трудов могут дать пользу многим последующим поколениям. Но когда он проводит эксперимент с живым человеком, ему необходимо серьезно осознавать всю меру ответственности, которую он на себя берет. Недопустимо приобретать знания, нанося ущерб здоровью и счастью человека! Однако — увы! Как мы видим, мистер Гуделл, ученые часто поддаются подобному соблазну.
Наша беседа с Мортимером завершилась не самыми вежливыми выражениями. Час спустя он написал мне письмо с извинениями, и с тех пор я ежедневно получаю от него письма, в которых он настоятельно просит, чтобы я вновь посетил Марию Клементи и провел с ней сеанс гипноза. Он предлагает мне большие суммы денег, но я от них отказываюсь. Сейчас он привлекает на свою сторону все больше людей, и я боюсь, что давление на меня усилится.
Короче говоря, дорогой мистер Гуделл, я очень прошу вас поделиться со мной своими соображениями на этот счет и дать совет, как мне следует поступить. У мисс Клементи нет семьи и, как оказалось, нет настоящих друзей, зато вокруг нее много таких людей, которые хотят эксплуатировать ее талант. Не могли бы вы мне помочь в этом деле, мистер Гуделл, или посоветовать, к кому мне следует обратиться за помощью? С нетерпением жду вашего ответа».
Я выругался и отложил письмо. Но, несмотря на мое раздражение, я ни минуты не раздумывал над тем, как же мне теперь поступить. Мысль отправиться в Лондон была очень соблазнительной. Я понимал, что мной движет любопытство, хотя и знал, что ехать мне туда не следует. Но поскольку ход этому делу дал именно я, то и проследить, как оно продвигается, — моя обязанность. Перед моим мысленным взором предстала Мария, которая, сидя на стуле, извивалась от боли, явившейся ей в воображении. Но что же подумает моя семья? Я приехал сюда со своей будущей невестой и вдруг, не далее как через неделю, покидаю ее? Что подумает обо мне сама Корделия, когда я оставлю ее одну с людьми, которых она едва знает, а сам я уеду в Лондон, позволяя вовлечь себя вновь в это грязное дело? «Нет, — решил я для себя, — мне нельзя никуда ехать. Просто не хочу, вот и все. Сегодня же вечером напишу Уиллеру письмо. В Лондон я не поеду».
С этой мыслью я поспешно вышел из комнаты и отыскал конюха, который ходил с моей лошадью на заднем дворе у конюшни. Я вскочил на спину моего старого доброго Родни — и только меня и видели.
Резвый галоп по полям под звуки охотничьего рожка развеял мрачные мысли, вызванные письмом Уиллера. Вскоре я догнал пеших, а затем поравнялся с всадниками, обогнал Флору, пришпоривавшую свою маленькую лошадку, и Корделию, ехавшую подле дочери с грустным видом. Не сбавляя скорости, я поднялся на небольшой холм и увидел охотников, пересекавших большое вспаханное поле, распростертое под ярко-голубым куполом неба. Впереди них я разглядел жавшуюся к кустам и метавшуюся в панике лисицу.
Мы пересекли еще одно поле и взяли курс прямо через наши угольные месторождения. Копыта цокали по утоптанной земле, когда мы проезжали мимо воротов и лебедок, поднимавших на поверхность раскачивающиеся корзины с углем, мимо мужчин с черными лицами и женщин в темной, мрачной одежде, просеивавших уголь через большие сита.
Миновав и эти два акра черной земли с маленькими лужицами, мы опять выехали на поля, а за ними, в перелеске, борзые наконец настигли преследуемого зверя, и дело было сделано. Но не успели мы собраться вокруг трофея, как собаки учуяли новый след, и вся компания вновь помчалась вперед, по долинам и холмам. В этот день мы настигли еще одну жертву и могли бы продолжить преследование, но начался дождь, который намочил как лошадей и собак, так и людей и спутал все следы, поэтому мы, вполне удовлетворенные, повернули домой, куда вскоре и прибыли, усталые и промокшие, но в отличном расположении духа.
И вот вскоре мы уже вновь сидели в гостиной, удобно устроившись у камина. Мои сестры, Корделия и миссис Фрейзер занялись шитьем. Через три дня у соседей намечался бал, так что не один подол нужно было подогнуть, не одну ленточку пришить, не одну оборку подогнать. Отец отправился в кабинет, а будущий муж Арабеллы сел вместе с нами, подавая дамам наперстки и иглы и исполняя все, что от него требовали. Я расположился в стороне и смотрел, как льет дождь за окном, как стекают капли по оконному стеклу. Окинув взглядом плоскую равнину, я вновь стал думать о письме Уиллера.
Возможно, Корделия прочитала мои мысли, ибо она подняла от шитья голову и спросила:
— Что так встревожило тебя в том письме, которое ты получил сегодня утром, Джонатан?
— Оно было от Уиллера, гипнотизера, — ответил я.
Мои слова, конечно же, сразу вызвали всеобщий интерес. На пути из Лондона мы все: Корделия, миссис Фрейзер и я, — договорились, что постараемся как можно меньше распространяться в Кеттеринге по поводу ужасного дела Франкенштейна. Однако информация о совершенном на него нападении сразу после убийства его жены и сына дошла, конечно же, и до этих мест. Так что теперь мне пришлось рассказать собравшейся компании следующее:
— Певица по имени Мария Клементи, которая, как вы, вероятно, знаете, может петь, но не способна говорить, присутствовала при нападении, совершенном на моего друга Виктора Франкенштейна. Многие врачи пытались вернуть ей дар речи, но потерпели фиаско, и последние надежды возлагались на гипнотизера, к которому обратились за помощью. В случае удачи она могла бы рассказать все, что видела во время нападения на мистера Франкенштейна.
— Опасные игры, — заметил Дадлей Хаит. Казалось, он произнес это случайно, как предсказание, ибо был по натуре добросердечным и простоватым помещиком и его больше занимали окружающие угодья, нежели те странные дела, что творятся в столице.
— Ну и как, — спросила Корделия, — рассказал ли он о своей встрече с мисс Клементи? Что из всего этого вышло?
Я отошел от окна и подсел к расположившейся у камина компании. Мне не очень-то хотелось говорить на эту тему. Здесь была Флора — она хмурила бровки над своими стежками, — а я не из тех, кто считает своей обязанностью готовить детей к трудностям жизни с раннего возраста. Я уже решил для себя, что не поеду в Лондон, а вместо этого напишу Уиллеру письмо. И вот теперь я начал понимать, как велик соблазн поехать. Так, наверное, чувствует себя человек, в крови которого начинает бродить какая-то болезнь. Однако я ответил всего лишь следующее: