Невеста императора
Шрифт:
Наконец он нехотя согласился. Уговорил только взять клетку с двумя испанскими почтовыми голубями и обещать немедленно известить его, если со мной что-нибудь случится. В дорогу он выделил мне отряд стражи, командовать которым поручил тому самому центуриону Констанциусу. Беседы с этим храбрым и умным офицером очень скрасили мне путь от Равенны до Рима. Поэтому, что бы там ни сочиняли клеветники, мы не были чужаками друг для друга, когда судьба свела нас снова десять лет спустя.
(Галла Пласидия умолкает на время)
Приподняв край холстины, я украдкой смотрю на незаконченный портрет. Кто этот усталый, побитый невзгодами мужчина? Откуда она взяла
Заслышав шаги Деметры, я поспешно отбегаю, сажусь на табурет у края веранды. Она отгоняет пчел, прилетевших на запах медовых красок, возобновляет работу. Я рассказываю ей о вчерашней охоте на зайцев в горах. Вольноотпущенник Фалтонии Пробы, Кирус, дал нам хороших собак и новенькие сети, а сам взвалил на спину своей лошади больного и дряхлого пса, с которым он всю дорогу разговаривал как с человеком. Но каждый раз, как пес поднимал уши и открывал глаза, под копытами лошади оказывался заячий след. Видимо, его обоняние так обострилось с утратой зрения и слуха, что он с высоты мог учуять то, что наши собаки не замечали, носясь в траве. Мы загнали в сети пять зайцев и трех фазанов.
Рассказывая, я неестественно смеюсь, решительно сжимаю челюсти, вздергиваю подбородок. Я изо всех сил пытаюсь отмежеваться от усталого человека на портрете. Деметра, кажется, не обращает внимания на мои ужимки, продолжает сочинять и выписывать красками кого-то несуществующего. Или она умеет глядеть сквозь время и рисует будущего меня?
— …Этого Кируса отец отпустил на волю, когда он был еще совсем молодым, — говорит она. — И он завел собственное дело — охотничье поместье для богатых. Всякий любитель охоты мог приехать туда с друзьями в условленное время и за изрядную мзду пользоваться лошадьми Кируса, его собаками, сетями, луками, загонщиками и всем прочим. Если наступал перебой с клиентами, Кирус выезжал на охоту сам и вместе со своими слугами добывал дичь, кабанов и оленей для столов римских обжор. Через несколько лет он так разбогател, что смог выкупить у отца и собственных родителей. Я помню, как эти старики пришли к отцу благодарить его за милость и прощаться, а я смотрела на них и чувствовала, что у меня в голове начинается… Как бы это сказать?.. Когда рушатся все мысли?.. Мозготрясение — есть такое слово?..
Деметра отложила кисти, взяла себя за виски и встряхнула голову взад-вперед, точно это было решето с просом.
— До этого момента родственные связи казались мне чем-то нерушимым. Потому-то я и заучивала наизусть нашу родословную и гордилась ею. А тут впервые до меня дошло, что незыблемость эта — кажущаяся. Кирус выкупил своих родителей — и кем же они стали для него? По римским законам они стали его рабами!.. Вы могли бы вообразить собственного отца своим рабом?.. Конечно, по прошествии определенного законом срока Кирус смог бы даровать своим родителям свободу. Но и после этого они сделались бы всего лишь его вольноотпущенниками и клиентами, а он — их патроном. Лошадь побежала хвостом вперед, кошка улеглась на потолке, дождь пролился из озера вверх — любая несуразность казалась мне менее нелепой, чем это извращение родственных связей.
— А сам Кирус женился потом? Есть у него дети? — спросил я.
— Да, у него двое мальчиков, и они уже считаются полноправными римскими гражданами. Но не думайте, что с ними все будет ясно. Законы о браке превратились в какую-то цепь ловушек и скрытых ям. Поэтому многие мужчины предпочитают жить с наложницей, с конкубиной. Нынче это стало даже модным. Пройдите по римским кладбищам, почитайте эпитафии на памятниках. Во многих найдете восхваление конкубине покойного и детям, прижитым от нее. Иногда имя конкубины будет идти вслед, а то и перед именем жены. Когда все это начато приоткрываться передо мной в детстве, мне хотелось зажать глаза и уши и так и прожить всю оставшуюся жизнь, А потом снова разгоралось больное любопытство, и я кидалась расспрашивать наших служанок — кто, с кем, когда, сколько лет, сколько детей… И только не говорите мне, что это — грехи язычников, что у христиан все по-другому. Я знаю, знаю!..
Она обрывает себя, прячется за картину. Испуганная цапля привычно нырнула в речку молчания и останется там на весь запас воздуха в груди. Я тоже чувствую странное волнение от мелькнувшей догадки, забываю сжимать челюсти и выпячивать подбородок.
— Значит, вы… — нерешительно начинаю я. — Это вас и испугало?.. Мысль о брачной жизни… и обо всей этой путанице с конкубинами, с рабынями, с внебрачными детьми?..
Она выглядывает из-за доски и всматривается в меня тревожным птичьим взглядом, словно оценивая и пытаясь понять, кто перед ней: охотник со стрелами или мирный пастух с дудочкой?
— Мне было двенадцать, — тихо говорит она. — Совсем еще глупая, да? Но я твердо сказала себе: «Ни за что. Другие пусть купаются в этой грязи, а я не стану. Любой ценой». Но какой ценой можно вырваться из-под воли родителей? Которые уже подыскали мне жениха? Только одной, только одной… Конечно, мне было приятно всеобщее внимание… Все принялись восхвалять меня, когда я объявила, что хочу дать обет безбрачия… А когда пришло послание с наставлениями от епископа Августина из Гиппона, его читали вслух всем домом. Но мне… Каково мне было слушать эти хвалы целомудрию, когда я знала, знала уже, что сам Августин семнадцать лет прожил с конкубиной… Что у него был сын от нее… А потом он прогнал ее и жил с другой. Как они могут?!..
Она в возбуждении снова подносит руки к голове, запускает пальцы в рыжеватые волосы и тут же вскрикивает от боли.
Я в тревоге подбегаю к ней.
Она с виноватым видом протягивает мне ладонь, и я вижу, как две мертвых пчелы медленно поднимаются на подушке вспухающего волдыря.
Прошло почти полгода со смерти нашего сына, прежде чем Клавдия снова стала откликаться на мои ласки. Но теперь ее плоть часто загоралась сама по себе, не дожидаясь, чтобы ее воспламенил тлеющий уголек моего желания. Даже в дни христианских праздников и поста она могла вдруг начать примерять в опочивальне новые рубашки прямо у меня на глазах. Или ночью, якобы во сне, якобы случайно, она откидывала под одеялом руку мне на грудь или касалась коленом моего бедра. Сознаюсь, не всегда мне удавалось совладать с собой, и потом, на исповеди, я со стыдом признавался священнику в грехе невоздержания.
Она стала надолго отлучаться из дома. Правда, у нее всегда находилось объяснение: задержалась на базаре, в банях, навещала бабку, и та попросила растереть больное плечо. Все эти оправдания предлагались мне вялым голосом, как бы нехотя. Хочешь — бери мой товар, хочешь — нет. А я жалел ее и не мог проявлять строгость. Даже когда от ее одежды шел запах паленой шерсти или вина, я не смел открыто высказать свои подозрения. Но потом служанка подтвердила: бабка водила Клавдию к жрецам, и они участвовали в тайных жертвоприношениях.
Хотя сладострастие кидало нас друг к другу чаще, чем раньше, мы больше не были одна плоть. Моя жена отдалялась от меня с каждым днем. В глубинах ее души шла какая-то темная, тайная работа, в которой мне не было места. Будто город поспешно и упорно наращивал свои стены перед подступившим врагом. Мое красноречие, моя вера, моя убежденность переставали что-то значить. Со мной не вступали в переговоры. Я ощущал, что назревает что-то грозное, какая-то отчаянная вылазка осажденных чувств, но был не в силах предотвратить ее.