Невеста Крылатого Змея
Шрифт:
Вновь закружились хороводы, взвились песни, шутки и смех у костров. Народ постарше отдельно располагался на домотканых ковришках или рогожах, любовались тем, как молодежь резвится, приглядывали за дочерьми, своими да заодно и соседкиными. Кто одет краше, у чей «лебедушки» длиннее коса, к кому парни больше липнут. Сами-то ребята сперва кучковались поодаль, а после затеяли игру, едва ли не в догонялки с девицам, разомкнули хоровод, выбрали себе каждый по паре, стали с подругами через особый костер прыгать с разбегу.
Жарко горели ольховые дрова, свежие, желтовато — охристые на спиле, даже тонкий аромат чувствовался вблизи, а может, то нарочно
Так и сама не заметишь, как расцветешь, то-то Змей глаз отвести не может. Сам стоит среди мужчин, успел ножнами препоясаться, еще кой-чего из одежды сменил, волосы заплел в небрежную косу. Уж не раз замечала Леда на себе его пристальный взгляд. Издали следил Годар за «лунной дочерью», кабы кто не обидел опять, не огорчил желанную. А вот Радсей веселился вовсю, видать вдоволь хлебнул пива на хмеле. Девиц пригожих за руки хватал, кружил в танце, в центре нового хоровода встал с завязанными глазами, угадывал, кто к нему прикоснется и поцелуем брал за верный ответ.
Потом по настойчивым девичьим просьбам стал Радсей на своей свирели играть. Сначала задорно, да радостно, а потом мелодия грустной пошла, растревожила… Заслушалась Леда нежный мотив, невольно припомнила стихи Леси Украинки из поэмы «Лесная песня», в детстве когда-то еще мама читала старенькую книжку:
— «Сладко он играет, душу рает, Грудь мне белую терзает, Сердце вынимает…»В этой поэме русалка Мавка полюбила простого парня Лукаша. Тот привел русалку в свой дом, невестой назвать хотел, да мать выбор сына не одобрила, и пришлось молодым расстаться. Что долго говорить — предал Лукаш свою Мавку, вздумал к другой девице свататься. А за это лесные духи отняли у него способность играть на свирели. Но любящая Мавка ценой жизни своей вернула Лукашу его талант. Печальная сказка получилась. Не надо Радсею ее рассказывать…
Счастлив сейчас Радсей, пусть забавляется с шустрыми молодушками. Леда за Милого только рада была, ничуть не корила, да и по правде сказать, брат он для нее, а никакой не жених. Про то, верно, даже Арлета смекнула. Сидела в женском кругу довольная, раскрасневшаяся, благосклонно поводила вокруг царственным взором. Все хорошо, пиво удалось и настоялся квас, поднялись нынче хлеба в печи и все вышли ладно, ни один не опал после. Праздник свершили на славу, остается осенью богатый урожай собрать, доверху заполнить закрома пшеницей да рожью.
Но только вдруг загорелись темные очи Арлеты нешуточным гневом, аж на ноги поднялась, уперла руки в бока. Со стороны леса приковылял к кострам высокий, здоровенный мужчина с деревяшкой вместо ноги. Правду сказать, первой-то заприметила его Радуня. Опасливо оглянулась на мать и затрепетала, как молодая осинка, подойти — не подойти. Ухватилась за Леду, выручай, мол,
А Леде как поступить? Растерянно поискала взглядом Годара. Эх, занят Князь! Беседует с пожилым крестьянином, видать, кто-то старшой из деревни, может, и местный староста. Отвлекать негоже, да и не дети малые, сами решать должны. Радсей, тот и вовсе забыл невестушку, усадил чужих девиц по одной себе на каждое колено, играет на свирели затейливую мелодию, забавляя раскрасневшихся красавиц. Словно чует пылкое сердце, последние на земле гулянья, последние радости. А может и хмель голову вскружил, дело молодое.
Оценила Леда напряженную ситуацию и сама пошла встречать Медведя, словно старого Друга. И даже в сумраке внимание обратила — гривищу свою буйную мужчина подстриг — подравнял, щетину колючую убрал с лица. И одет был Михей в нарядную красную рубаху, пояс хитроплетеный с шелковыми кисточками. Сразу видно, готовился человек, приятнее казаться хотел. И ясно же для кого.
Вон, выглядывает из-за худеньких плеч подружек ясноглазая племянница Змеева, сторожится материного гнева. Молчит Арлета, ибо хорошо обычаи знает, не годится гостя, подошедшего к Заповедному костру, сразу собачим брехом встречать. Пусть присядет человек, обогреется, глядишь, и сам после с миром уйдет. Ярок нынче огонь, великую силу имеет против всякого зла. Арлета на своей земле хозяйка, ей ли лесных ходоков страшиться. Лишь бы к доченьке соваться не смел!
Так, Михей и сам все, кажется, понимал. Подсел на бревно к костру, отложив в сторону свою батожину. Тут к нему Леда и подошла, разломила пополам большой пирожок с творогом, предложила половинку.
— Ну, здоров будь, Михей Потапыч!
Угощенье принял с поклоном, только рыкнул слегка, глядючи исподлобья:
— Сказано тебе было, по батюшке только в крайнем случае зови!
— Хорошо, хорошо! «Можно, подумать, не знаем мы твоего батюшку…»
Легко было у девушки на душе, вместе с Радуней с получасу назад пригубила она смородиновой настойки, что сама Арлета готовила. Всего-то по глоточку каждой досталась, уж больно строга нынче Хозяйка, а все равно греет душу с непривычки удивительный привкус недозрелого винца, дикими травами оно пахнет, высохшей на солнце корой, молодым березняком и сонными овражками, на дне которых, вдоль ручья, разрослись смородиновые кусты.
— Как она тут? Хоть ряденько меня вспоминает?
Леда пару раз ресницами хлопнула, улыбнулась лукаво:
— Дел полно, может, и запамятовала уже давно…
Медведь голову опустил, и Леда немедля сжалилась:
— Помнит, помнит, не забыла! Еще и заботушка ее берет, как ты там один, не пристала ли какая хвороба. Или напротив, не оженился ли часом? При твоей-то знающей матушке это успеть недолго.
— Брось шутки шутить! Никто мне теперича не нужен! Ее буду ждать.
Леда вздохнула сочувственно, погладила по крашеному льну, что на крутом плече натянулся туго, в самое ухо шепнула:
— А ежели не отдадут?
— Умыкну! Сама бы того желала. Одна мне теперь радость в жизни и осталась, без нее света белого не вижу. Синицы в ветвях щебечут, а мне смех ее звонкий чудится, косуля мелькнет в кустах, а мне платочек белый мерещится.
Леда даже слов на то не нашла, лишь приподняла изумленно брови и руками всплеснула:
«Надо же, какие медвежьи страсти!»
Рядом на бревно тяжело опустился Годар, с прищуром на гостя глянул:
— Что ж ты, мил человек, хлеб наш в руках крошишь, али не хорош?