Невеста моего брата
Шрифт:
— Он смертельно устал и не выспался.
Что за дела были у нее в Батиньоле в воскресенье вечером? Наверное, они опять поссорились. Он еще не скоро состоится, переезд пары в 175 метров квадратных в Нейи.
— Без проблем, — сказал я, пряча радость за враждебным и ворчливым видом, который напускаю на себя, когда вступаю в переговоры с дирекцией моей газеты, где я выступаю в качестве делегата от персонала.
Это пришлось очень кстати, я только что купил новый Volkswagen Touran, и ни одна женщина в него еще не садилась. Может быть, думал я, распахивая дверь перед Аннабель, мы сделаем то, что не сделал мотоциклист, — мы поужинаем и проведем ночь вместе. Я уже присмотрел ресторан, на случай, если события будут разворачиваться по моему желанию: «Tokyo Eat» во дворце с тем же названием на авеню Президента Уилсона. Он открыт но вечерам
Между нами возникла тишина, и я боялся ее нарушить, не зная, что за ней стоит. В этот вечер я полюбил пробки на автотрассе 19. Я вспоминал все воскресенья, когда, возвращаясь от матери, они меня приводили в бешенство, и думал, что любовь — самый сильный и безумный наркотик. Как только женщина и мужчина садятся вдвоем в машину, между ними появляется такая близость, как между людьми, которые ложатся вместе в постель, за исключением тот, что они не раздеваются. Volkswagen стал нашим первым общим домом, хоть мы еще были чужими друг для друга. Лимей-Бреван, Боней-сюр-Марн, Мэзон-Альфор, Альфорвиль: я уже не смогу ни видеть, ни слышать эти названия, не думая о девушке, сидящей рядом со мной во время нашей первой поездки на автомобиле. Мы выжидали, как два велогонщика на треке: никто не хотел начинать разговор. Я не включал музыки и злился на мотор, мешавший слушать, как дышит Аннабель. Париж был все ближе и ближе. Как угроза, как несчастье. Я понял, что моя соседка не сдастся и не заговорит. Уступить должен был я.
— Поужинаем вместе?
— Не хочу есть.
— Выпьем чего-нибудь?
— Пить тоже не хочу.
— Ты сердишься?
— Вчера ты зашел слишком далеко. Целовать в губы невесту своего брата!
— Вчера ты не была его невестой. И для поцелуя нужны двое.
— Ты дурак.
Я уже начал понимать, что, когда она обзывает меня дураком, — это хороший знак.
— Тебе не совестно ко мне клеиться?
— Я в тебя влюблен.
— Я люблю Фабьена.
— Разве это не противоречие: быть влюбленной в меня и при этом любить Фабьена?
— Нет.
— Ты это признаешь?
— Могу я узнать, что произошло вчера между вами?
Она мне рассказала сцену: телефонный звонок, ресторан «Ги Савуа», купчая, ночь в Батиньоле. Да, она мне солгала: не было никакого ужина с подругой. Тогда, перед аптекой, я напугал ее своими глазами, налитыми спермой.
— Такого я от тебя не ожидала. Я думала, что ты спокойный и уравновешенный парень, такой, что даже бровью не поведет. На Рождество ты на меня даже не смотрел, не говорил со мной. Я думала, что тебе до меня и дела нет.
— Зачем ты мне позвонила в пятницу?
— После Рождества мне хотелось тебя увидеть. Не знаю почему. Ты не мой тип. Мой тип — это Фабьен. Вы совершенно не похожи, хоть вы и братья. Ты уверен, что в американском госпитале ничего не напутали?
Мы с братом родились в Нейи, где в 1963 году наш отец унаследовал от своих родителей аптеку.
— В физическом плане вы с братом совершенно разные, но это не значит, что ты мне не нравишься.
Она в таком совершенстве владела искусством чередовать горячее и холодное, что казалось, будто у нее это выходит нечаянно. Может быть, и действительно у нее это получалось нечаянно.
— Я тебе нравлюсь? — спросил я.
— Нет.
— И все же ты позволила мне вчера себя поцеловать.
— От удивления.
— Два раза от удивления?
— Для развлечения.
— Так уже лучше, но я бы предпочел «для удовольствия».
— Не будем преувеличивать.
— Нет, будем.
Мы остановились на красный свет на улице Дуэ. Через несколько минут мы подъедем к ее дому, и, возможно, она простится со мной навсегда. Я попытался ее поцеловать. Она отвернулась. Загорелся зеленый свет, и сзади начали сигналить. Я чувствовал себя теннисистом после двойной ошибки или баскетболистом, которого выгнали с площадки за плохую игру. Мы ехали в сторону площади Адольф-Макс. Когда мы выехали на бульвар де Клиши, Аннабель сказала:
— Вчера я была свободной женщиной. Сегодня мы с твоим братом помирились, мы будем жить вместе, конечно, поженимся и заведем ребенка; ты понимаешь, что мы с тобой уже не можем целоваться.
— Зачем ты просила отвезти себя в Париж?
Она должна была ужинать с подругой, которая накануне и послужила подлогом,
* * *
Переезд в Нейи на улицу Пюви де Шаван, расположенную в трехстах метрах от места нашего с Фабьеном рождения, был для Аннабель радужной перспективой, так как она увлекалась декором интерьера. Мой брат отказался прибегнуть к услугам профессионала, считая, что его невеста справится сама. Софи взяла для меня из бумаг Фабьена список покупок мебели, тканей и предметов, сделанных Аннабель между февралем и маем 2004 года. Большую часть своих приобретений она сделала в следующих бутиках: «Litchi» (на улице Экуф), «Dansk Mobelkunst» (на набережной Гран-Огюстен), «Farfelus Farfadets» (на улице Пуату) «Carrelage des Suds» (на бульваре Сан-Жермен). В «Litchi» она купила мексиканские амулеты, китайскую бумагу, украшения из вышитой ткани Эмили Шэ и искусственные цветы Давида Динжео. В датской галерее она отыскала кресло Вернера Хэнса «Медведь» (1954) и металлический лакированный торшер Арне Якобсона (1929). Она сказала, что два дизайнера из «Farfelus Farfadets» навязали ей цветок лилии из папье-маше, который Катрин после смерти Фабьена забрала в Мароль. Наша мать всегда думала о младшем сыне как о цветке лилии. О каком цветке она думала, вспоминая обо мне? В «Carrelage des Suds» Аннабель выбрала плитку (супермодную, серебристо-серую) для двух ванных комнат и туалета. В Нейи у нее была своя личная ванная комната. А вот от отдельной спальни она отказалась и заявила, что это не в ее привычках. Фабьену было плевать на собственную ванную комнату. Чаще он, не стесняясь, пользовался ванной комнатой Аннабель, а заодно ее бритвой и пенкой, которые обычно служили для удаления волос из подмышек, с ног и лобка Аннабель. Но ему хотелось иметь отдельное местечко, где он мог бы спать один, когда возвращался домой ночью пьяный или под кайфом, или уставший, или все вместе.
Аннабель побывала и в других магазинах: «Volevatch» (на улице Шерш Миди), «L’Heure blеuе» (на улице Сан-Рош), «Marie Наоur» (на улице Люин), «Gypel» (на улице Жан-Жака Руссо). Она купила настенную аптечку из туи в «Volevatch», маленькое бюро и стеклянные молочные бутылки в «L’Heure bleue», кресло XIX века в «Marie Наоur», в «Gypel» она купила рамки для дипломов (об окончании средней школы с отличием, об окончании лыжной школы с золотой звездой, о присуждении премии «Сезар» за лучшую роль второго плана и премии Жана Габена), полученных Фабьеном, а также для афиш фильмов, в которых он играл. Мой брат оставил дипломы, но афиши, которых на то время было семь штук, выбросил. Аннабель восстановила потерю, несколько афиш она раздобыла на киностудиях, остальные отыскала, перерыв специализированные лавочки на Аль и в Латинском квартале.
Аннабель ненавидела белый цвет. Наверное, из-за больничных палат, в которых она спала со своими бывшими любовниками, немолодыми мужчинами с минималистическими вкусами, присущими их поколению. В любви Аннабель отдавала предпочтение сорокалетним и пятидесятилетним мужчинам. Что касается Фабьена, то для него она сделала исключение. Было заметно, что ее смущала молодость моего брата, хотя он был старше ее на четыре года. Она смотрела на него как на щенка, нуждающегося в дрессировке, или как на необъезженного буланого жеребца. В их отношениях она вела себя как старшая сестра или как мать. Впоследствии Фабьену это надоело. Одна мамочка у него уже была, и он уже не нуждался во второй. Со мной эта женщина становилась такой, какой она была с другими: непредсказуемой и неуловимой девчонкой, капризной и жестокой. Для женщины, любившей своего отца, встречаться с немолодым мужчиной — это значит круглосуточно макать печенье воспоминаний в чашку чая своего детства. Тогда я еще не знал, что Аннабель совсем не любила своего отца.
Квартира на улице Пюви-де-Шаван была похожа на пестрый луг. Аннабель отвела душу на подушках из ярко-фиолетового и салатного шелка, из оранжевой тафты и красно-коричневой парчи, из сиреневого дупиона и бронзового и оранжевого полиэфира. Она также совершила набег на стеганые теплые пледы из бежевого и фиолетового шелка. Даже тапочки из сатинового полиэфира и голубой вискозы с орнаментом, в которые, к моему изумлению, однажды вечером Фабьен всунул свои красивые, изящные ноги («У нас с Фабьеном одинаковые ноги», — говорила Катрин), придавали веселую нотку полам, застеленным дорогим паркетом, который Аннабель спрятала иод не менее дорогими персидскими коврами.