Невеста наместника
Шрифт:
— Я дралась. Я убила одного из них каменной статуэткой. Это, кажется, их разозлило — а до того они смеялись. Убивали, смотрели и смеялись. Я надеялась, что все однажды забудется… но почему то даже сейчас я помню… я их всех помню. Пожалуйста, не спрашивайте меня больше. Я говорила, не хочу об этом…
Боевого опыта Шедде хватило, чтобы представить, как это было — как это могло быть. Как отчаянно должна была драться та, прежняя Темершана. И какими смешными должны были казаться ее попытки защитить себя разгоряченным боем солдатам. Она была их законной добычей —
Многое встало на свои места.
У нее было право ненавидеть завоевателей. У нее были причины не желать возвращаться в Тоненг. Серьезные причины. До которых, вообще-то самому Шеддерику та Хенвилу, не должно быть никакого дела. Потому что она — это всего лишь еще один хороший шанс избежать народного бунта в Тоненге и большой войны с соседями рэтаха — в будущем.
Шеддерик осторожно сказал:
— Если вы желаете, я верну вас в монастырь или отведу в любое названное вами место.
— А если бы я сказала вам… сказала тогда, в монастыре. Вы отказались бы от идеи женить на мне своего брата?
— Не знаю. — Шеддерик продолжал наблюдать, как пальцы девушки все медленней двигаются по плошке с зернами. — Может быть. Но скорей всего я просто действовал бы немного иначе. Темери. Я не хочу вас обманывать. Страна действительно на грани большой беды и вы мне тогда и вправду казались единственной возможностью если не отменить катастрофу, то хотя бы отложить. Да, ваше присутствие не гарантирует, что все пройдет гладко. Но вы — единственная наследница рэтаха. Наследница, портреты которой есть чуть не в каждом доме, их держат за полкой с идольцами покровителей. Но если вы сейчас скажете мне, что хотите вернуться к монахиням, я выполню вашу просьбу.
Темершана покачала головой с легким сожалением:
— Я не смогу вернуться. Я вышла из-под покровов Великой Матери. Это означает, что обряд речения для меня более недоступен. И я не хочу быть у них приживалкой. Особенно после того как легко они согласились на сделку с вами. Я сама решила, что поеду с вами в Тоненг, помните?
— Ну, я не оставил вам выбора.
— Знаю. И все-таки, это было мое решение. Что бы меня там ни ждало.
— Мы с братом сможем вас защитить.
— Давайте сюда воду. Попробую сварить нам что-то вроде каши. Только соли здесь нет, так что будет невкусно.
Шеддерик, немного удивленный резкой сменой темы, передал ей на четверть заполненный котелок.
Темершана осторожно ссыпала в него зерна, а потом ловко, как будто всю жизнь так готовила, импровизированным ухватом поставила котел в печку. Подышала на замерзшие руки и ответила на вопрос, который так и не прозвучал.
— Те люди. Офицеры, соратники вашего отца. Ведь не только я их помню. Они тогда прекрасно знали, кто я. Они тоже должны меня помнить…
Шеддерик обозвал себя в уме беспросветным идиотом, но не придумал, как ей ответить. Просто сказал:
— Залезайте на печку. Там, наверное, уже тепло. Отдохните.
— Каша. Надо дождаться. Может пригореть…
Фразы у нее получались короткие и ломаные — как будто в сознании
— Я послежу за кашей, — пообещал Шедде. — И позову вас, как только будет готово…
Темершана та Сиверс
Темери проснулась с ощущением большой потери. Словно что-то оторвали от сердца, что-то значимое, но незримое. Оторвали и спрятали в старинной железной шкатулке, а ключ выбросили в окно.
Но непостижимым образом оказалось, что без этого оторванного куска дышать легче.
Было темно и жарко. Пахло дровами.
Темери осторожно свесилась с лежанки над печкой: слезть вниз значило признать, что ты уже проснулась. А значит, можешь заняться чем-то полезным. Слабость, навеянная предыдущими бессонными ночами и голодом, нашептывала: рано еще просыпаться, нужен отдых…
Шеддерик та Хенвил дремал на узкой лавке в углу, напротив печки; догорающая свеча слабо освещала его небритое лицо, наполовину скрытое прямой русой челкой; хорошо было видно левую руку в черной перчатке — эту перчатку благородный чеор ни разу при ней не снял, как будто это и не перчатка, а сама кожа руки стала черной и гладкой. Рядом лежал нож и пригоршня светлых стружек. А на полу у самой печки стоял котелок.
Темери лежала, и с каким-то странным чувством отстраненного спокойствия думала: «Я его убью. Я ведь убью его, не сейчас, так когда выберемся из этих лесов куда-нибудь ближе к людям. Мало ли, что он обещал, и что говорил… и что я говорила — ифленцам верить нельзя. Вот нож. Он лежит, как будто специально для меня. Надо просто тихонько, очень тихо, незаметно, спуститься, подойти и ударить… только не мешкать и не раздумывать, иначе не хватит ни сил, ни смелости…».
Она горько улыбнулась: такие мысли приходили в голову без счета… и каждый раз это были словно не ее мысли. Чужие.
В реальности все будет не так. В реальности этот сильный злой мужчина проснется еще до того как ты к нему приблизишься. Он не испугается. Он скажет что-нибудь едкое… или просто так посмотрит, что снова останется только бессильно злиться… или горевать.
Темери тряхнула головой, прогоняя дурные мысли и ночные страхи. Что-то она должна была сделать… что-то важное…
Всякий сон в этот момент с нее слетел: доварилась ли каша? Съедобная ли? Или крупа настолько испортилась, что съесть варево не получится?
На шорох вскинулся и Шеддерик — хорошо, что за пистолет не схватился. Темери виновато махнула рукой и спустилась вниз.
Она не помнила, когда успела снять сапоги — оказалось, что их нет на ногах, а сами ноги, отогревшиеся в тепле, покраснели и немного опухли.
Но это ничего — тепло — не холод.
Поискала глазами — нашла. Сапоги аккуратно стояли у стены в луче света от свечи.
Смешно подогнув под себя пальцы, проковыляла по студеному полу до своей обуви. Под пристальным взглядом Шеддерика — ей казалось, что ифленец не отрываясь смотрит на нее, но проверять она боялась, и потому старалась все делать четко и точно. Как будто он может над ней посмеяться.