Невидимый огонь
Шрифт:
— Не нравится? — удивилась Велдзе, даже слегка задетая. — Как знаешь. В комиссионке у меня с руками оторвут.
Теперь уж провела рукой по ткани Велдзе, любуясь ее ярким блеском, потом опять сложила и стала заворачивать в бумагу, но тут к ней снова потянулась рука Ритмы.
— Обожди!
Она бережно разобрала кусок, приложила к себе, подошла к зеркалу, и в единый миг все — грусть, безнадежность, сомнения, все-все спало с нее, осыпалось, облупилось, как сухая кожура, и сердце наполнилось восторгом до краев, так что не осталось места ни для каких других чувств. Ритма неотрывно смотрела на свое отражение, которое напоминало ей что-то стершееся из памяти и забытое, но чем-то отрадное и возвышающее. И увидав рядом в зеркале лицо Велдзе, ее узкий и желтоватый лик рядом со своим цветущим овалом, она вдруг рассмеялась — просто, естественно и гордо. И она знала, что купит эту ткань, купит назло, во что бы то ни стало, и в мире нет силы, которая могла бы отнять у нее этот легко скользящий и нежный, как ласка, материал.
И Ритма сказала, как выдохнула:
— Я покупаю!
Она сказала это с сознанием, что все мосты сожжены, и это было особенное чувство, когда все мосты сожжены, и под ложечкой была сосущая пустота, словно она летела вниз на качелях, и кружилась голова.
— Но учти, что там всего метр семьдесят, а ты… ну, ты не худенькая, — сказала теперь Велдзе, и Ритма опять рассмеялась: это звучало так забавно, боже, как будто Велдзе раздумала и не хочет продать ткань, как будто ей стало жаль продавать. И когда Ритма смеялась, сияющая красота лучилась из нее как свет, в котором лицо Велдзе становилось все прозрачнее и бледней, как редеет и тускнеет месяц, когда над горизонтом всходит румяное солнце. Это было как чудо. И с ним не могли спорить ни нейлоновая шуба, ни импортные сапоги, ни дорогие духи, с ним не могло спорить ничто из того, что можно износить или подарить, бережно хранить в шкафу или бездумно выбросить, — с ним не могло спорить ничто, и это безошибочным женским чутьем поняли они обе разом, взглянув друг на друга в зеркале: одна с тайной завистью, другая с тайным торжеством.
— Но если деньги придется ждать долго… — начала было Велдзе.
— Нет, — сказала Ритма, — тебе не придется долго ждать. Три, ну, может быть, пять минут придется тебе обождать, а это не так долго.
Так она сказала и в третий раз засмеялась. Нашла деньги в шкафу, в выдвижном ящике, куда сунула между старых бумаг три десятки, спрятав таким образом премию от Вилиса, который на нее вовсе не покушался. Остальное же наскребла по сумкам, кошелькам и карманам, и это было безумие, то, что она делала, ведь зарплата будет только послезавтра. Ну и пусть! Пусть! Довольно она была разумной, она годами была разумной, она устала быть разумной, потому что устать можно ото всего — от сумасбродств можно устать и от обыденности. И она отсчитала Велдзе деньги на столе, как отсчитывала на прилавке покупателям, приговаривая вслух. Раз, два, три, четыре — сорок. Один рубль, два рубля. Двадцать копеек, пятнадцать…
— Не будем мелочны, — сказала Велдзе. Сложила пополам купюры и отвернулась от серебра.
Но Ритма решительно пододвинула к ней мелочь.
— Так не годится, возьми. В этих делах все должно быть чисто. А то на моей работе, знаешь…
Ритма сложила крест-накрест четыре пальца и вновь засмеялась, а Велдзе, пожав плечами, нехотя сгребла монеты в кучку.
— Да, Велдзе…
— Что?
— Ты не можешь дать мне адрес своей портнихи? Ну, Цилды, которая живет в Раудаве у спортивной площадки…
— Цилды? Цилда, милочка моя, очень дорогая.
— Материал тоже дорогой.
— Как знаешь. — И назвала номер дома и квартиры, добавив, однако: — Но у нее долго ждать.
— А я собираюсь долго жить! — воскликнула Ритма, и действительно вся она как бы в подтверждение этих слов дышала жизнерадостностью и здоровьем.
— Как знаешь, — повторила Велдзе, думая о своем.
Ритма проводила ее до двери, но дальше не пошла, ее снедало нетерпение, и пульс был как после крепкого-крепкого кофе.
— Айгар! Атис!
Молчание.
— Ай-гар!
Молчание.
Она вышла во двор. В сараюшке скрипели и лязгали железяки.
— Айгар!
— Ну?
— Это ты там?
—. Ну?
В конце концов звон все же прекратился, и Айгар показался в двери сарая.
— Идите сюда с Атисом — поможете мне развесить белье, потому что я…
— Атис удрал.
— Куда это?
Айгар пожал плечами.
— А что он, докладывает? Наверно, рванул к Войцеховскому.
— Без спроса?!
— А я-то при чем, мам? Думаешь, мне больно охота торчать дома? А влетает, как всегда, неви…
— Ну да, нашелся невиновный, который за других страдает! Постыдился бы говорить! Сбегай поищи и приведи его домой. Поедим, и после обеда я съезжу в Раудаву.
— Ни с того ни с сего?
— Почему ни с того ни с сего? Мне нужно. Только смотри не застрянь, пожалуйста, сам.
— С Велдзе?
— Что с Велдзе?
— С Велдзе поедешь?
— Ну слушай, какое тебе дело? — вспылила Ритма: она сердилась оттого, что нельзя было сказать ни про материю, ни про портниху, чтобы не открылось, что она истратила деньги и насос отпадает, истратила все что было и даже больше. Но зачем это знать Айгару? Что мог он — этот подросток, помешанный на моторах и железяках, — понять в волшебных чарах, исходивших от яркой, тихо шуршащей ткани, которая заключала твое тело и душу как бы в сияющий ореол? — Что значат в сравнении с этим полные и тяжелые ведра? И вообще, разве одним насосом отделаешься? Там нужны еще и трубы, и раковины, и краны — расходам и покупкам конца-краю не видать. Они тогда оба загорелись. И она тоже — как ребенок…
Но поди-ка втолкуй Айгару — у него свои понятия, в глазах сына она просто предала, променяла несравненный насос на какую-то красную тряпку.
Мальчик ни о чем не спрашивал и ничего больше не сказал и прямо так, без пальто, как работал в сарае, тягучим, ленивым шагом поплелся обочиной дороги по направлению к дому Войцеховского, сунув руки в карманы, вздернув плечи, — ни дать ни взять Вилис. И чем больше Айгар удалялся, тем больше ей казалось, что это действительно Вилис, хотя этого никак не могло быть. И Ритма глядела ему вслед с невольной жалостью — то ли ей было жаль сына, которого она обидела, то ли жаль Вилиса, которому она ничего не сделала. Отчего же Вилиса?
Она заставила себя отвернуться, вынесла прищепки, нанизанные на шпагат, таз с выжатым бельем и стала развешивать. День был такой же искристо-ясный, как утро, но поднимался ветер, и простыни, которые она вешала, при дуновениях трепались вокруг нее, а при порывах над нею взлетали. Она ходила вдоль них и между ними с тазом и прищепками, постепенно забывая про Айгара и про Вилиса, успокаиваясь и даже воодушевляясь, ведь это было так красиво, когда над нею белыми крыльями парили чистые простыни, свеже пахнущие не то снегом, не то аиром, и ей снова пришло в голову — как мало, как удивительно мало нужно человеку для счастья.
И в час заката он его увидел — в красном зареве садящегося солнца, между розовыми снегами и сизыми стволами, в хаосе кричаще-ярких, теплых и холодных красок, в котором еще тлел зимний день, горел безумными огнями, пылая с торжеством и отчаянием, перед тем как погаснуть. С самого утра Вилис чувствовал его близость, он ощущал даже его взгляд, ждал этой встречи с напряжением и дрожью, желал ее и домогался, жаждал и алкал.
И вот все это мгновенно свершилось — он его увидел!