Невидимый
Шрифт:
Не успели мы сесть за стол, как постучался Кунц. Хайн, потеряв голову от страха и ожидания, подал ему весточку еще до прихода врача. Пан директор был до крайности взволнован и готов щедро оделять нас утешениями. Ради Кунца — и ради скрытого торжественного смысла сегодняшнего ужина — Филип подал до противности сладкое вино. Тетка заняла место во главе стола. Невозможно выразить словами скуку и бесконечность этого вечера. Хайн кусал усы, нетерпеливо ерзал на стуле, всем своим существом прислушивался к всхлипам и шорохам, доносившимся сверху, тетка разглагольствовала обо всех родах, какие только помнила. Видно, случаев рождения было
Я вышел под предлогом узнать, как там Соня. Но отправился я в кухню, к Кати, с которой мы еще не виделись после сцены, когда помешанная застигла нас врасплох.
Кати сидела в углу у печки, в глубокой задумчивости опустив голову в ладони. Увидев меня, она вскочила, лицо ее прояснилось. Но я-то заметил, что улыбка у нее вымученная, а радость наигранная. После тех слов, что я сказал ей, когда она заплакала за обедом, девушка, видно, зареклась когда-либо показывать мне свое огорчение.
Я сел и ласково взял ее за руку. Спросил, что она думает о том, как развернулись события. Не кажется ли ей, что нам, в сущности, удивительно повезло? Мы-то уже считали, что наша любовь откроется — а тут такое неожиданное событие! Можно смело сказать, что наш ангел-хранитель — то самое дитя, которое как раз в это время решило появиться на свет…
— Скажем, Кати, — это сам Амур. Маленький, беленький, лукавый… Вам не кажется, что это так? — Кати смотрела на меня недоумевающе. — Кати, вам не нравится то, что я говорю?
Она покачала головой.
Я подумал, что она просто не поняла, и начал объяснять подробнее. Неужели она не видит — случилось то, на что мы и надеяться не смели? Помешанная застала нас — и это прошло без последствий! В ближайшее время Соня будет занята новорожденным и, конечно, забудет о том, что видела. А если она заговорит об этом когда-нибудь позднее, то уж никто не примет этого всерьез. Все сочтут это просто бредом.
— И вы этому не рады, Кати?
Я взял ее за подбородок и с улыбкой заглянул ей з глаза.
Она ответила, что рада, но только за меня.
Я ощутил уже некоторую досаду. Подумал, что развею ее бессмысленную грусть поцелуями, и прижал ее голову к своей груди.
Она вырвалась.
— Не сердитесь, прошу вас, только мне не до любви сейчас — когда Соня мучается…
И чтоб эти слова не слишком меня огорчили, Она нежно погладила мою руку.
Возражать было нечего. Но меня задело, что Кати осмелилась напомнить мне о том, что, строго говоря, должно было бы быть причиной моей собственной сдержанности. Желая справиться со смущением, я заходил по кухне, как человек, который не находит себе места. И незаметно выбрался из двери и спустился снова к Хайну.
Кунц уже ушел. Тетка молча, пристально смотрела на меня — как рок. Хайн, совершенно измученный, полулежал в кресле. И тут я пожалел, что многоречивый Кунц ушел. При нем было все-таки куда легче. Или хоть бы доктор явился! Я глянул на часы. Они будто совсем остановились.
Мильде уже дважды поднимался к Соне и дважды возвращался к нам с сообщением, что время для его вмешательства еще не наступило. От нечего делать он листал альбом с фотографиями, подсунутый теткой. С интересом разглядывал старые снимки, смешно моргая близорукими глазами. Хайн безостановочно расхаживал по комнате и молчал.
Вдруг — было, вероятно, начало двенадцатого — наверху раздался такой жалобный вопль, что мы перестали дышать. Хайн задрожал, как от удара. Остановился и просто рухнул на стул. Он был бледен как стена. Доктор криво усмехнулся ему, медленно, неохотно встал, отодвинул стул и без слов пошел к двери.
— Боже, боже… — лепетал Хайн, сжимая руки.
А тетка — словно вставила новый валик в оркестрион — начала молиться дрожащим и угрожающим голосом.
Она произносила слова молитвы упорно, монотонно, с такой ужасающей терпеливостью, что я покрылся гусиной кожей. Я сидел у стола, обводя ногтем узоры скатерти. И чем тише я сидел, тем жарче мне становилось. Рубашка прилипла к телу. Паржик, обалдев от волнения, топил, как черти в аду. В коридорах тоже было как в бане. От перегрева потрескивала мебель, в калориферах шипело и гудело.
Раздался новый крик, уже не такой громкий, но протяжный. Доктор не возвращался.
— Боже, боже, — твердил Хайн.
Вот и все, на что он был еще способен. Это становилось невыносимо. Я предложил ему выйти в соседнюю комнату покурить.
Он охотно согласился. Наверное, ему уже тоже хотелось затянуться, как измученному жаждой — выпить глоток воды. Мы вышли на цыпочках, чтоб не мешать теткиной молитве.
Мы уселись в креслах друг против друга, с каждой минутой все тише и тише; прислушивались, не долетит ли сверху новый раздирающий стон, крик, плач… Но слышали мы только какое-то бесконечное, безнадежное причитание.
— Неужели не могут хоть как-то облегчить муки роженицы? — возмущался Хайн. — Где же вся их наука, когда в этом они не продвинулись ни на пядь?
Он часто смаргивал слезы — он бы и совсем расплакался, если б стыдно не было.
И опять мы сидели, молчали, курили как дьяволы. Дым окутал нас. Мы обрезали и зажигали сигару за сигарой, словно состязались, кто выкурит больше. Нас пожирало внутреннее беспокойство. То Хайн начинал барабанить пальцами по столу, то я. Вот он поднял голову, выпустил густое облако дыма. Я, словно зачарованный, немедленно сделал то же самое…
Разбуженная муха билась об стекло. В ушах моих что- то тоненько пело, словно на столе горела с тихим ворчанием керосиновая лампа. Мы попеременно вытаскивали часы и смотрели на них.
— Сколько?
— Без четверти двенадцать.
— Ох, только!
— Да, только…
И снова — прислушиваемся, курим, барабаним пальцами по столу.
Без четверти час Хайн сказал:
— Пожалуй, этой ночью уже ничего не будет.
Я ответил:
— Да, пожалуй, не будет.
Тут Хайну пришла в голову свежая мысль:
— Давайте откроем окно!
Не понимаю, как он на это решился — он, так оберегавший свое здоровье и так подверженный простудам! Видно, здорово допёк его адский зной, устроенный Паржиком. Или он вздумал воззвать к небесам о помощи дочери…
Когда мы с трудом открыли окно — рама несколько разбухла за зиму — и высунулись наружу, дым повалил над нами на волю, словно освобожденные злые духи. Я смотрел и поражался: сад лежал перед нами, как сцена в магическом освещении. Быстро неслись по небу белые и черные облака, то закрывая, то открывая серп ущербного месяца. Стояла абсолютная тишина. Голова Хайна рядом со мной смахивала в этом ночном полумраке на голову тысячелетнего гнома. Я подумал: а как-то выглядит моя голова в этом мертвенном лунном свете?