Невидимый
Шрифт:
— Если я узнаю когда-нибудь, что ты меня обидел, что ты стал таким же, как все, что ты изменил мне, — знаешь, что я сделаю? Смотри туда, куда я смотрю, смотри туда, вниз. Там темно, и там холодно. Я брошусь прямо вниз, если ты меня разлюбишь. Правда брошусь, — лихорадочно шептала Соня, — как птица на крыльях, только без крыльев. Как человек, который давно мучится от жажды и нетерпеливо подносит стакан к губам — так я брошусь. Как стрела полечу, от горчайшего горя, бездыханно…
— Она в какой части комнаты? — срывающимся
— Не знаю, Петр, наверное, около окна, ее не видно — ключ торчит в скважине. Да и стемнело уже. Она даже свет не зажгла.
Около окна? О нет, я-то знал — она не около окна. Для проверки я приложил ладонь к замочной скважине — оттуда несло резким холодом. Эти два старые дурака сидят тут, как куры на насесте, а Соня меж тем балансирует на подоконнике открытого окна! Что, если ей взбредет в голову выполнить свою сумасшедшую угрозу? А судьба моего ребенка связана с ее судьбой!
Тут в ее комнате раздался ужасный, нечеловеческий крик. Что-то стеклянное разбилось со звоном. Хайн вскочил. Меня облило жаром — я всем телом навалился на дверь. Она чуть дрогнула, но не поддалась.
— Господи, что вы делаете? — в крайнем испуге бормотал Хайн. — Неужели вы думаете… думаете, там… что-то страшное?
Из темноты вынырнула теткина фигура. Мне было не до объяснения. Я лихорадочно соображал: взять приставную лестницу и подняться к окну навстречу Соне… Но есть ли у нас такая высокая лестница? Сбегать вниз, к Паржику… Сказать Кати, чтоб навалила под окно все, какие есть, перины…
Соня за дверью захныкала, потом послышались всхлипывания. Вот совершенно явственно стукнула рама, наверное, Соня распахнула окно… Может, она сейчас склоняется над пустотой! Нет, некогда что-то готовить, надо сейчас же, во что бы то ни стало проникнуть внутрь… Я с разбегу уперся в дверь… Хайн что-то лепетал умоляюще, я его не слушал. На висках и на шее у меня вздулись вены… Вдруг — трах! Створки двери разлетелись, и я по инерции ввалился в комнату, упав на четвереньки.
Соня с криком закрыла лицо руками. Она сидела на подоконнике, окно было открыто, а Соня вся сжалась от боли. Губы у нее посинели от холода и в ужасе кривились. Поднявшись, я первым долгом кинулся к ней и схватил в объятия.
К моему удивлению, она не сопротивлялась. Как только я уложил ее на кровать, она прижала руки к своему вздувшемуся животу. Мне показалось, по животу ее ходят волны, словно в нем что-то движется… И тут я понял.
— Скорей! Скорей! — хрипло закричал я Хайну. — Звоните доктору!
Он не двигался, только смотрел на меня, ничего не соображая, — тогда я довольно непочтительно вытолкал его за дверь.
После этого я сел у Сониной постели. Сердце мое колотилось так, словно в груди взрывается петарда за петардой. Мышцы лица расслабились в довольной улыбке. Теперь я буду около нее, теперь я никуда от нее не двинусь! Все-таки я их спас! Теперь-то уж не дам им погибнуть!
Все, что произошло тем вечером, стало мне вполне понятно. Подходил Сонин час, а возбуждение ускорило роды. Но по мере того как я вдумывался, довольная улыбка исчезала с моего лица. Одно за другим вставали передо мной мои прежние сомнения. Что ждет впереди? Пройдет немного времени, и я увижу свое дитя. Каким-то оно окажется?
Как только приехал Мильде, я бросился к нему с сотней вопросов. Он меня высмеял. Сказал, что от внешних причин ничего не зависит. Неважно, если роды произойдут на день-два раньше. Нет, с этой стороны ни роженице, ни ребенку не грозит никакая опасность.
Я напомнил ему, что у Сони, при ее состоянии, течение родов может отклониться от нормы. Спросил, может ли он ручаться за хороший исход даже при таких обстоятельствах. Он ответил, что, насколько он знает по опыту, помешанные женщины рожают так же, как нормальные.
Он бегло осмотрел Соню и заявил, что мы вызвали его прежде времени. Роды только начались, это всего лишь, как говорится, первая заявка, и может тянуться еще очень долго. Он поедет домой.
Хайн со слезами в голосе просил его не покидать нас, чем заслужил давно знакомую нам ироническую усмешку доктора. Но в конце концов тот смягчился. Ну, если мы так уж настаиваем, он пойдет нам навстречу, хотя это совершенно не нужно. Сам он, правда, не останется, но пришлет пока надежного человека, женщину, которой можно абсолютно доверять. Он обещал приехать снова часам к десяти, никак не раньше, — в этом нет никакой нужды. У него есть и другие больные, не может он терять тут целый вечер, а то и большую часть ночи!
Схватки у Сони были еще редкими. Покричит, поплачет — и снова лежит спокойно, чуть ли не в отупении, уставившись в потолок. Она, несомненно, прекрасно понимала, что с ней происходит. Руки у нее тряслись, пальцами она вцепилась в одеяло и не произносила ни слова. Никто не решался заговорить с ней. Меня позвали ужинать — я не пошел. Предложили, чтоб меня сменила Кати, — я не согласился. Боялся, как бы лицо Кати не напомнило сумасшедшей о недавнем эпизоде. А Хайн воображал, что я охвачен прежней любовью к его дочери. Благодарно мне улыбался.
Около девяти явилась женщина, присланная Мильде. Представилась: пани Стинилова. Она принесла с собой большую сумку с необходимым реквизитом. Ее головной убор, какую-то допотопную шляпу, украшали сзади два уродливых уха. Пока пани Стинилова не сняла шляпу, она, со своими очками в костяной оправе, сильно смахивала на толстую, сопящую сову.
Эта ассистентка Мильде смотрела на меня с нескрываемым отвращением, как бы карая за те страдания, которые терпела по моей милости Соня. Сурово заявила, что теперь я могу удалиться. С холодной уверенностью уселась на мое место у кровати. Я не стал возражать, поняв, что теперь Соня в надежных руках. Хайн увел меня под руку, как человека, которому можно даже в известной мере посочувствовать.
Оказалось, что он, добрый малый, ждал меня с ужином.
— Да мне одному-то и невкусно было бы, — уверял он. — Впрочем, кажется, мне и теперь кусок в горло не полезет. Ну, Петр, что вы думаете? Можно надеяться?
Голос у него дрожал. Бедняга, он имел в виду не только ту совершенно естественную надежду, которую вычитываешь по лицу врача, но и ту, которую ему когда-то столь безрассудно подал Мильде. Надежду, что, когда Соня впервые поцелует свое дитя, рассеется туманная пелена, застлавшая ей мозг…