Невинная девушка с мешком золота
Шрифт:
Но Тиритомба к тому времени уже решительно ни на что не годился. Он глухо кашлял, сморкался и смело проклинал красавицу-атамана, словно это Лука сам лично заключал нелепейшее пари с Кесарем.
В первой же попавшейся деревне они забежали в пустой амбар, хозяин которого милосердно оставил в углу кучку прошлогодней соломы. Богодул тут же, по привычке к богоискательству, её переворошил.
— Я крыс боюсь и мышей, — предупредил арап.
— Не бойся — нас охраняют! — сказал брат Амвоний и указал на икону, установленную над дверью.
Охрана и вправду была самая надёжная.
На иконе изображались святые братья Усатий и Полосатий, заслуженно считавшиеся заступниками всех земледельцев и хлеботорговцев. С ними никакие грызуны ужиться не могли.
Брат Амвоний охотно растолковывал изображённое:
— За праведную жизнь и подвижничество Тот, Кто Всегда Думает О Нас, наградил братьев девятью жизнями. А вот и девять клейм по краям, изображающие их девять мученических смертей...
Действительно, Усатию и Полосатию сильно не везло. То их загоняли собаки на высокое дерево, где братья и помирали с голоду. То поселяне топили своих заступников в реке, облыжно обвинив в краже сметаны и сливок. То их в какой-то европейской стране сжигали на костре как пособников местной ведьмы. То уже в Истанбуле султан приказывал зашить их в мешок вместе с любимой женой-изменщицей, а мешок — бросить в пролив Босфор. То какой-то колдун, ища средство стать невидимым, варил их в котле — надеялся обрести заветную косточку. То парижский лекарь-изувер вздумал испробовать на беднягах изобретённую им панацею.
Остальные смерти были на совести своих, ерусланских, скорняков, которые потом выдавали покрашенные шкурки братьев за беличьи...
Атаман и поэт пригорюнились, невольно сравнивая мученичество Усатия и Полосатия со своими невзгодами.
— Снова и снова убеждаюсь, — сказал Радищев, — что на благодарность народную нечего и надеяться. Брат Амвоний, а что же — после смерти Усатий и Полосатий тоже угодили в преисподнюю?
Богодул даже растерялся. — Нет, наверное, — сказал он неуверенно. — Для таких, как они, должно существовать другое место, только мы пока ещё не знаем — какое... Видимо, там, где в реках сливок плещется форель...
— Ничего-то вы не знаете, — — вздохнул атаман. — Может быть, и в самом деле принять нам ватиканскую веру, где всё ясно и понятно — вот тебе Папа в гробу, вот тебе Кесарь-Сын на престоле, а вот и Внук Святой в ночном небе?
— Нет, — уверенно заявил брат Амвоний. — Лучше вера неясная и забытая, зато истинная. У нас, прекрасная отроковица, есть хотя бы надежда обрести её, а у бедных ватиканцев и такой нет.
— Нашёл бедных...
Тиритомба же думал совсем о другом. Из носа у него капало. А о зонтах образованные ерусланцы знали только по сочинению Марко Поло.
— И почему это во всех странах у людей под ногами почва, а у нас — непролазная грязь? Почему Тот, Кто Всегда Думает О Нас, не подумал о такой малости?
— А это для того, сынок, чтобы мы его побыстрее нашли...
Развести огонь было никак нельзя: поселяне тут же расправились бы с путниками, как с Усатием и Полосатием.
— Отвернитесь, — потребовал атаман. — Я переоденусь.
Богодул отвернулся честно, а Тиритомба — не очень.
— А где зеркальце? — спохватился Лука. — Ну-ка, встань, пиит позорный! Я знаю — ты в него подглядывал!
Тиритомба, сопя и смущаясь, вернул красавице драгоценное стекло.
— Как ещё не раздавил! — возмущался Лука. — Насмотрелся? Теперь беги к своей немецкой красавице, пусть она тебя утешает...
Тут атаман с лёгким недоумением понял, что ревнует поэта.
«Надо спешить, — решил он. — Пока я совсем не того... Девушка ведь тоже живой человек!»
— Ладно уж, держи зеркальце вот так — я гляну...
Но маленькое стёклышко не могло, конечно, в полной мере отразить красоту Луки Радищева в новом, уже зелёном, сарафане.
— Можно постучаться в барскую усадьбу, — предложил поэт. — Там наверняка есть даже французский трельяж...
— А потом спалить ту усадьбу вместе с благородным сладострастником, — сварливо сказал атаман. — Ладно Кучердаевка — это сугубо личное дело. Но не могу же я разорять всех подряд! Какой же я после этого буду народный заступник?
— Да ты и так народу не заступник, — вздохнул арап, но, увидев грозные прекрасные очи, тут же уточнил: — Ты заступница...
Он смотал с головы тюрбан и принялся его выжимать. Павлинье перо из украшения стало посмешищем.
— Худо, что нет у нас карты, — сказал Радищев. — Идём-бредём, а далеко ли до границы — так и не знаем...
— Теперь ты отвернись, — потребовал поэт. — Я портки сушить буду...
Из тюрбана он соорудил нечто вроде набедренной повязки и занялся портками. Восточные туфли без задников поэт давно и безнадёжно утратил в грязи.
— А ведь так и так все дороги ведут в Рим, — сказал брат Амвоний. — Не бойся, мимо не проскочим... Но согреться сейчас согреемся — я тут прихватил у одних...
С этими словами богодул достал глиняную баклажку.
Лука выпить отказался наотрез, хотя и очень хотелось. Но теперь он опасался даже Тиритомбы. Ишь как глазищами-то сверкает! Только бы не вздумал душещипательные вирши читать: можно и не устоять слабой девушке противу подлинной-то поэзии...
— Я тут решил обратиться к суровой и презренной прозе, — сказал арап, словно бы прочитав мысли атамана. — Путевые заметки. Батюшки, тетрадка-то как не размокла! Это же чудо!
— Читай! — приказал Лука. — Всё равно жрать нечего...
— Маленько денег осталось, — сказал богодул. — Я бы сбегал в деревню, чего-нибудь купил... Хотя много ли весной купишь?
— Иди, — разрешил Радищев. — Только не притащи кого-нибудь за собой! А я пока послушаю, что наш верный паж нацарапал...
— Я дело знаю, — обиделся брат Амвоний и вышел в дождь.
Свет в амбаре был скудный, и арап с трудом разбирал каракули, оставленные свинцовым карандашом.
— Та-ак... Тут нечитаемо... И тут... Ага! «Я оглянулся окрест. Всё было мрак и вихорь. Враги обступали нас со всех сторон. Хищные руки их тянулись к сокровищам атамана. Его прекрасные золотые волосы разметались во все стороны...»