Невинная распутница
Шрифт:
– Как? Ты здесь?
– Сама видишь.
Должно быть, и он тоже долго бродил по улицам: об этом можно догадаться по пыли, запудрившей его кожаные башмаки…
– Почему ты не в конторе, Антуан?
– Тебе-то какое дело…
Минне кажется, что она грезит. Как! Она возвращается усталая, но настроенная добродушно, поскольку сумела обхитрить ищейку, – а встречает её грубый медведь!
– Ах, так! Ну вот что, дорогой, если у тебя много свободного времени, то ты мог использовать его с толком, чтобы самому шпионить за мной!
– Шпио…
– Именно. Не знаю, куда ты обратился, но тебя там в грош не ставят.
Она начинает перечислять невыносимо гнусавым голосом:
– Выйдя из дома в три часа пополудни, мы пересекли парк Монсо, спустились по проспекту Мессин, на улице Миромениль задержались у витрины с собачьими ошейниками, проследовали через предместье Сент-Оноре к…
– Минна!
Она закусила удила, не собираясь щадить его, и в её издевательском отчёте фигурируют даже самые крохотные переулки. Она загибает пальцы, сверкая живыми глазами раздражённого орлёнка, с упоением входит в детали фокуса с двойным выходом, и внезапно болезненная мучительная ревность, звеневшая в душе Антуана, как натянутая струна, совершенно непонятным образом размягчается, ослабляется, словно пролился какой-то благотворный бальзам… Он смотрит на Минну, не слушая больше её гневного щебета… Мало-помалу он начинает понимать, вглядываясь в эту хрупкую разъярённую девочку, что чуть было не совершил преступную ошибку, обращаясь с ней как с врагом. Она одна в мире, и она принадлежит ему. Ему – даже когда обманывает его; ему – даже если ненавидит его; ибо нет у неё, кроме него, другого убежища, другого укрытия! Она была ему сестрой, прежде чем стать женой, и уже тогда он мог с братской пылкостью пожертвовать ради неё всей своей кровью. Теперь же он должен отдать ей гораздо больше, потому что обещал сделать её счастливой. Трудная задача! Ведь Минна так своенравна, а порой жестока… Но нет позора в страдании, если это единственный способ дать счастье…
Пусть же она свободно следует прихотливым путём своей судьбы! Она бежит сломя голову, ищет опасные наслаждения: он раскинет свои объятия лишь тогда, когда она пошатнётся, он будет бдителен и осторожен, подобно матери, которая следит за первыми шагами своего малыша, широко раскинув дрожащие, словно крылья, руки.
Она умолкла, выговорившись до конца, придя в ещё большее возбуждение от звуков собственного голоса. Она кричала Бог весть что, бросаясь пустыми угрозами истеричной пансионерки, требуя свободы и с детской решимостью возглашая, что «отныне всё между нами кончено…». На ресницах её повисли две слезинки, сверкающие на свету, и злоба её больше не находит слов. Антуану хочется взять её на руки и баюкать, плачущую и гневную… Но он чувствует, что время для этого ещё не пришло…
– Господи, Минна, да кто же тебя в чём упрекает? Она гордо вскидывает царственную голову, проводит по губам измученным языком:
– Как это кто? Да ты! Всем своим поведением брюзгливого мученика! Молчанием мужа, который с трудом сдерживается! С какой стати, позволь спросить? Что ты можешь мне предъявить? Разве твои ищейки не сообщили тебе? Ведь это такие ловкие люди!
– Ты права, Минна,
На лице Минны появляется выражение недоверчивого изумления. Она перестаёт теребить свою голубую соломенную шляпку дрожащими от гнева руками…
– Ты прощаешь меня. Минна?
В её чёрных глазах мерцает холодное подозрение зверя, перед которым открыли дверцу клетки со словами: «Иди смело!»
– Минна, послушай! Я должен дать обещание, что больше никогда так не сделаю?
Внушающая доверие, хотя и несколько принуждённая улыбка на бородатом лице тревожит Минну, которая ничего не может понять… Зачем эта слежка? И зачем извинения после? Всё ещё колеблясь, она недоверчиво протягивает маленькую руку…
– Ты всё-таки можешь вывести из себя, Антуан! Он привлекает к себе Минну, которая уступает, но отворачивает лицо, и нежно склоняется к ней.
– Послушай, Минна, если бы ты захотела… Быстро темнеет, и он не может уловить выражения её глаз…
– Что «захотела»? Ты же знаешь, я не люблю давать обещания!
– Тебе нет нужды что-либо обещать, дорогая.
Он говорит в сумерках, как старший друг, по-отечески, и душа Минны вздрагивает при воспоминании о перенесённом унижении с двойственным чувством отвращения и удовольствия: разве не приоткрыл в её сердце такой же хриплый дружелюбный голос потайную ячейку, где скрывалась любовь, ячейку, где скрывалось страдание? Хотя сама она думала, что сердце её запёрто на крепчайший замок… Она чувствует внезапную слабость изнеможения и прислоняется к знакомому крупному телу мужа…
– Вот что, Минна… Шолье хотел бы послать меня в Монте-Карло, чтобы обсудить с владельцами игорного дома затеваемую им рекламную кампанию. Сначала мне это не слишком понравилось, но мой патрон в фирме Плейлеля согласился дать мне пасхальный отпуск ещё до Пасхи. Ну вот… хочешь поехать со мной в Монте-Карло на десять-двенадцать дней?
– В Монте-Карло? Я? Но зачем?
«Если она откажется. Господи! Если она откажется, – говорит себе Антуан, – значит, кто-то удерживает её здесь, значит, для меня всё будет кончено…»
– Чтобы доставить мне большое удовольствие, – отвечает он просто.
Минна думает о своей пустой жизни, о своих пресных грехах, о Можи, который её не хочет, о маленьком Кудерке, который ничего не понимает, о тех, что придут следом, но не имеют ещё ни имени, ни лица…
– Когда мы едем, Антуан?
Он откликается не сразу, вскинув во мраке голову и борясь с подступившими слезами, с желанием издать торжествующий вопль и рухнуть к ногам Минны… Она никого не любит! Она поедет с ним, только с ним одним! Она поедет!
– Через пять или шесть дней. Ты успеешь собраться?
– Едва-едва. Там надо быть соответственно одетой… Подожди, я включу свет: ничего уже не видно… Ты больше не будешь таким скверным, Антуан?
Он ещё на мгновение удерживает её в объятиях, в темноте. Обхватив одной рукой хрупкие плечи Минны, не сжимая их слишком сильно и не удерживая, он безмолвно повторяет свою клятву дать ей счастье любой ценой, позволить взять его, где она захочет, украсть его для неё, если будет нужно…
– Девятнадцать, красное, нечёт… Игра!