Невинная распутница
Шрифт:
– О! Ты видишь, Антуан?
– Вижу, дорогая. Тебе нравятся эти места?
– Нет. Но здесь красиво.
– А почему тебе не нравится?
– Не знаю. Это море, которого я никогда не видела… Из-за бесконечной воды становится так неуютно и одиноко, как нигде…
Он не смеет обнять её, погрузив пальцы в тёплый мех белой шубки, и своей робостью напоминает жениха. После того вечера, когда с сухим клацаньем револьверного затвора захлопнулась дверь спальни, он жил возле Минны на правах брата, переходя от подозрения к угрызениям, от страха – к ярости, а теперь с изумлённым восхищением думает,
Те дни давно прошли… Однако Минна по-прежнему рядом, возле его плеча, и песочная пыль, колючая, как иней, доносит до Антуана лёгкий аромат лимонной вербены…
Они не произносят ни слова, пока не входят в большую комнату, откуда мода – вкупе с новыми представлениями о гигиене – изгнала обивку со стен и мебели. Даже занавесок нет на блестящих окнах, голых, будто в квартире, сдающейся внаём.
Всё ещё в шубке и в шляпке с приколотой розой, Минна подходит к окну. Ставни открыты, и в комнату вливается яркая южная ночь. Сад укрывает от взгляда Монте-Карло, и за тёмными верхушками деревьев виднеются лишь море и небо…
Три оттенка – серого, серебристого и свинцово-синего – поражают своим холодным великолепием, и Минна напрягает глаза, чтобы угадать таинственную, еле заметную карандашную линию, отсекающую море от неба…
В этой тёмной ночи, пробуждающей какое-то неведомое чувство в своенравной душе Минны, слышатся отзвуки всех дневных шумов. Налетает порывами далёкая музыка, а на круто взбирающейся в гору дороге хлопает кнут, скрипят колёса…
Минна старается вернуть свою душу, разлившуюся по морю, порхающую под луной; а та тревожно устремляется к очагу, которого не существует. Нигде не может она встретить греющуюся у огня Любовь, а у мечты её как не было, так и нет лица… Ах! Как роскошен сегодняшний вечер, как угрюмо-прекрасен, как жесток для тех, кому безмерно одиноко!
Продрогнув до костей, она поворачивается к Антуану, который курит, сидя в пижаме. Он рядом, и можно протянуть к нему дрожащие руки, руки маленькой королевы, что не умеет просить и подаёт для поцелуя ладонь с поникшими вниз пальцами, напоминающими узенькие бутоны белой наперстянки…
Он курит, и на лице его ничего нельзя прочесть. Но появилось что-то зрелое в этой физиономии честного бразильца, что-то печальное в большом горбатом носе, что-то задумчивое в глазах влюблённого разбойника… «Он способен размышлять?» – удивляется Минна. Никогда ещё она не задавалась таким вопросом, и в ней нарастает желание, чтобы он заговорил, чтобы звук его голоса одолел наконец эту ослепительную ночь, которая без стеснения лезет в окно…
– Антуан…
– Что, дорогая?
– Мне холодно.
– Тебе надо лечь.
– Да… Положи дорожный плед на мою кровать… Как же здесь холодно!
– Местные жители говорят, что такого не было никогда. Впрочем, завтра, скорее всего, будет чудесная погода. Ветер меняется… и ты увидишь голубизну моря… Мы поднимемся в Тюрби…
Он без умолку сыплет банальными фразами по мере того, как Минна раздевается, представ перед ним наконец почти нагой и какой-то необычной в этой чужой комнате. Она по-сестрински бесстыдно торопится, бежит в туалет и возвращается, стуча зубами от холода.
– О, эта постель! Простыни ледяные…
– Хочешь…
Он собирался предложить ей в дар тепло своего крупного смуглого тела, но осёкся, будто речь шла о чём-то неприличном…
– Хочешь, я попрошу для тебя грелку?
– Не стоит! – глухо кричит Минна из-под простыни, куда юркнула с головой. – Только укрой меня как следует… Подоткни одеяло… Поверни ночник в другую сторону… Спасибо, Антуан… Доброй ночи, Антуан…
Он спешит, счастливый и печальный до слёз, торопливо и безмолвно кружит вокруг кровати. Сердце его переполнено собачьей признательностью.
– Доброй ночи, Антуан, – повторяет Минна, высунув из-под одеяла бледную озябшую мордочку.
– Доброй ночи, дорогая. Ты хочешь спать?
– Нет.
– Хочешь, я потушу свет?
– Не сейчас. Поговори со мной. Похоже, меня немножко лихорадит. Присядь на минутку.
Он подчиняется, с неловкой нежностью садится на самый край постели.
– Если тебе здесь не по душе, Минна, мы можем уехать раньше; я постараюсь закончить свои дела побыстрее…
Минна, проделав затылком углубление в перьевой подушке, зарывается в свои тёплые волосы, как курица в солому.
– Я не говорила, что хочу уехать.
– Возможно, ты жалеешь о Париже, о доме, о… о своих привычках, своём…
Он отвернулся, но голос у него дрогнул помимо воли… Минна следит за ним сквозь закрывшие лицо волосы.
– У меня нет никаких привычек, Антуан.
Он совершает над собой чудовищное усилие, чтобы замолчать, но всё-таки продолжает:
– Возможно, ты… кого-нибудь любишь… и тебе не хватает… друзей…
– У меня нет друзей, Антуан.
– О! Я ведь всё это говорю… вовсе не для того, чтобы упрекать тебя. Я… я понял, что в прошлом месяце вёл себя по-идиотски… Ведь любви приказать нельзя, правда? Я не могу помешать тебе любить кого-нибудь, как не могу запретить земле вращаться вокруг своей оси…
Каждая фраза даётся ему с таким трудом, будто он поднимает гору. Мысли его, бережно-проницательные, пылкие и чуткие, облекаются в самые тяжёлые, самые вульгарные слова, и он страдает от этого. Великий Боже, не суметь объяснить Минне, что он вручает ей в дар свою жизнь, свою супружескую честь, свою преданность верного сообщника… Не найти нужной интонации, чтобы успокоить и внушить доверие этой хрупкой девочке, которую он только что любовно укрыл, подоткнув со всех сторон одеяло… Что она ответит? Только бы не стала плакать! Она такая нервная сегодня вечером! Он клянётся себе, отринув уклончивость: «Пусть она наставляет мне рога – лишь бы не плакала!» Он угадывает под волной спутанных волос напряжённый взгляд её прекрасных чёрных глаз…
– Я никого не люблю, Антуан.
– Правда?
– Правда.
Опустив голову, он вбирает в себя безмерную радость и несравненную горечь. Она сказала: «Я никого не люблю», но не добавила, что любит Антуана…
– Знаешь, ты сегодня очень славная… Я доволен… Ты на меня больше не сердишься?
– За что мне на тебя сердиться?
– За… за всё. В какой-то момент мне захотелось сломать всё, но не потому, что я стал меньше тебя любить… наоборот! Тебе этого не понять…
– Отчего же сломать?