Невинные тайны
Шрифт:
— Извини мне мою слабость, про вчерашнее забудь, а у нас с тобой происшествие, вроде ЧП, Зина, помнишь, Наташей Ростовой себя называла, целовалась с Женей Егоренковым, мне с утра уже две свидетельницы рассказали. Что будем делать?
Павел взял ее за руку, подержал за тонкое запястье, выдохнул, проговорил:
— Дай мне время!
— Забудь! — прошептала она, вырывая руку. Повторила совсем уже другим голосом: — Так что будем делать?
— Делать? — переспросил он механически. — А что делают в таком случае профессиональные вожатые?
— Ну, можно поговорить, с каждым порознь, конечно, объяснить, что, мол, еще успеют, все впереди, а пока малы, и это нехорошо.
— Ещё?
— Совет отряда, дружины.
— Ты думаешь, это годится?
— На худой конец.
— Какой же у них конец? Все у них в самом начале.
Аня мельком взглянула на Павла, он заметил этот взгляд, и отвернулась, замолчала. Приняла, выходит, на свой счет.
— Самое плохое — чем это может кончиться? — спросил он. Аня не отвечала.
— Как думаешь? — подтолкнул он ее.
— Засмеют ребята, девчонки начнут сплетничать. Это самое плохое. Ничем не остановишь.
— Но ведь они другие. Вдруг не засмеют? Может, они по-другому понимают…
Аня хмыкнула. Народ уже выбирался на улицу, сейчас надо построить их и побежать впереди колонны на зарядку.
— Так что же делать? — спросила Аня в который раз.
— Ничего, — ответил Павел, — давай не заметим. Это же их дело.
— Ты так думаешь? — Она смотрела на него как-то отчуждёно, слегка исподлобья. И вдруг спросила с едва скрытой яростью: — Всё благородным хочешь быть?
Павел не успел ничего ответить.
— Павел Ильич! Метелин!
— Аня!
Мужской и женский голоса наперегонки окликали их, и Павел увидел, что к ним торопятся начлагеря и его заместительница по воспитательной работе, смешная кудрявая толстушка, вихляющая на высоких каблуках, будто конькобежец, впервые вышедший на лёд.
Толстуха взяла Аню под руку, круто развернула ее и повела по асфальтовой тропе в сторону, за кусты магнолии, а начальник подошел к Павлу, сказал, усмехаясь:
— Привет, давно не виделись.
— Что-нибудь случилось? — насторожился Павел. — Звонили откуда-нибудь?
— Звон есть, да не тот, — смущенно ухмыльнулся начальник, — вообще бы мне разговор этот свалить на кого другого, но заместительница у меня женщина, так что — я сам, не сердись, друже. Но я вижу, тебе некогда?
— Минуту. — Павел подбежал к отряду, велел Джагиру — его избрали председателем совета — вести ребят на построение, начинать упражнения, сам вернулся назад. — Разговор не очень серьезный, — по-прежнему смущаясь, начал начальник, — да бабы жмут! В общем, видели вчера на лавочке. Мол, целовались.
Павел понял, что речь о Зине и Жене, махнул рукой:
— Ерунда! Сами разберутся!
Начальник опешил:
— У тебя — что, и дети целуются? Ну-ка, ну-ка…
— А вы о ком? — спросил озадаченно Павел.
— Да о тебе, милый друг. Об Ане.
— Фу-ты ну-ты! — незлобиво ругнулся Павел. Помолчав, сказал: — Да ведь мы вроде совершеннолетние.
— Ладно, — решился начлагеря, — скажу тебе по секрету, мать ее нас одолевает, звонит каждую неделю, вроде того, что мы партбилетами рассчитаемся, если с ней какое происшествие случится, чушь, в общем-то, можно, конечно, озлиться, Аню отсюда отправить, да жаль девчонку, а мамаша у нее, знаешь, из тех гражданок, пушка!
— Какая пушка?
— А помнишь выражение? Когда говорят пушки, музы молчат. Игра в одни ворота. Слова не дает в ответ сказать. Вот так-то! Считай, что я тебя об этой пушке предупредил по-товарищески, а там смотри.
В общем, время для такого объяснения начальник лагеря выбрал вполне подходящее. Павел скривился как от зубных мук, покачал головой и побежал догонять отряд, пристроился рядом с Джагиром, перехватил его команды:
— Наклоны корпуса — и-и-раз, и — два…
Он яростно разгонял вокруг себя тихий утренний воздух, лупил руками незримую злобную силу, бежал вдогонку за ней, пинал ее, доставая носками кедов пальцы рук, расходовал себя, свою злость, сражаясь с глупой людской молвой, с намеками, которые виделись ему в виде толстой, самодовольной физиономии, лоснящейся от пота и без конца подмигивающей, с подозрительностью, которая потому так и зовется, что отказывает в порядочности всем и всякому, любого прежде всего считая мошенником, с вероломством, которое стоит на тропке, в руках кистень, и лупит, лупит из-за угла — подозрительностью, намеком, грязной молвой.
Он выдохся в этой драке. Прибежал с отрядом совсем мокрым — надо менять футболку, — задохнувшимся, пустым.
Из-за кустов магнолии, точно на сцену, вбежала на площадку перед корпусом Аня, остановилась перед Павлом. В глазах дрожат слезы. «Выходит, ее прорабатывала заместительница, — сообразил Павел. — Интересно, что за аргументы у кудрявой толстухи? Высокие, как ее каблуки?»
Ему стало жаль Аню, он уставился на кусты, спросил прост так, лишь бы не молчать:
— Ну, так что будем делать? С пионерами, которые позволяют лишнее?
Он рассмеялся: ничего себе, действительно!
— Слушай, что делать, а? Пионеры целуются! Вожатые целуются!
Аня прыснула в ладошку, а глаза у нее были измученные, усталые. «Неужели все, что она рассказала, — правда? — подумал Павел. — И если правда, как она живёт?»
— Что, — спросил он, — мучила тебя эта Мохнатка?
Аня кивнула, пряча глаза. Потом посмотрела на Павла:
— Я — что, я — ладно. Во всем сама виновата. Так они еще и тебя.
— Ань, — сказал Павлик, — ты вчера… Это все правда?
Она разглядывала его как-то горестно, совсем по-бабьи. Потом обронила:
— Ах, Павлик… Еще какая!
Первые признаки беспокойства Женя почувствовал во время завтрака. Бондарь и Сашка Макаров сидели по другую сторону широкого стола, чего-то шептались, часто наклонялись друг к другу, хихикали, а потом глазели на него. Раньше бы он посмотрел в ответ таким спокойным, остужающим взглядом, что вышиб бы из пацанов даже посягательства на обсуждение его персоны, но теперь он потерял свою уверенность, забыл обезоруживающие слова, и это, похоже, заметно, даже взгляд его потерял былую уверенность, вроде как он задумался глубоко, а ведь часто бывает так, что, стоит человеку задуматься, всем кажется, будто он растерялся. И начинают его колошматить.