Невинные тайны
Шрифт:
Не дождавшись приглашения, Павел переступил порог, притворил за собой дверь. Появилось ещё одно действующее лицо.
Негромко всхлипывая, в гостиную вошла старушка, увидев Женю, тоненько запищала: это был плач.
Павел увидел смятенность Жени. Мальчик кинулся к старушке, закричал:
— Ба, где она? Что у вас тут случилось? Потом бросился к отцу:
— Па, вызови машину, я поеду к маме! Где она лежит? Мужчина устало ответил:
— Это невозможно. К ней не пускают.
Павла не оставляло чувство нереальности происходящего. Этот дом… Всё сверкало здесь — небывалой красоты старинная многоэтажная люстра венецианского стекла полыхала, сплавляя свет обыкновенных электрических лампочек в многоцветный солнечный праздник, невысокие шкафы редкостной работы сияли неприкрытой роскошью музейной посуды, бликующего серебра и хрустальных ценностей. Такие же невысокие, пузатенькие книжные шкафы глубокомысленно посверкивали золотом старинных корешков, на стенах, оборудованных специальными осветителями, в позолоченных рамках покоилась добротная живопись, по всему похоже, предыдущих веков. На полу серебрился необыкновенной работы огромный ковер, сотканный, казалось, из шелка — такие, помнится, Павел видывал не то в Павловске, не то в Петергофе, но все же на стенах, не на полах. Интерьер завершал стол, накрытый ослепительно красной скатертью, и скатерть эта завораживала, заставляла тревожиться.
Павел подумал вдруг, что стол похож на операционный, больного только что увезли, а простыня ещё лежит, ну и бред!
Но всё остальное и правда походило на бред. По музейному залу бродил странный мужчина в подтяжках, подвывала, беспомощно свесив руки, старушенция в бедненьком ситцевом халатце, и метался мальчишка, одетый не под стать, как и все остальные, музею.
Мужчина сделал несколько бессмысленных шагов, бросил сыну, не оборачиваясь:
— Пригласи своего товарища. Пусть проходит.
— Это не товарищ! — крикнул Женя. — Это вожатый! Объясните сейчас же толком, что случилось?
— Что делать, мама? — глухо воскликнул мужчина и, наконец, обернулся. Старушка заплакала ещё громче, просто завыла.
Мужчина подошел к Жене, встал перед ним, сунул руки в карманы, совсем как школьник, опустил голову и сказал:
— Евгений, мужайся! Наша мать находится в следственном изоляторе. Иначе говоря, в тюрьме. Её обвиняют в воровстве, взятках, черт знает в чем!
Павел содрогнулся: мужчина заплакал, а мальчик захохотал.
— И ты — веришь! — заливался он. — И ты здесь сидишь! — Смех без перехода превратился в злой крик: — И ты её не спасаешь?
— Не верил, — крикнул сквозь слёзы отец. — Теперь верю. Мне показали!
Он метался по комнате, тыкался, словно слепой, о стулья, о стол, о шкафы — в них раздавался тонкий звон; вздрагивала (дребезжало стекло) редкостная посуда, изредка он некрасиво, судорожно всхлипывал, потом выскочил в какую-то дверь.
Стало тихо. Павел сделал лишь два-три шага с тех пор, как они вошли, и всё стоял там, у входа, пока происходило откровение, свидетелем которого он стал. Всё обрушилось так неожиданно и грубо! Впрочем, подумал он, неожиданности всегда бывают прямыми и грубыми. Если что-то рушится, то всегда без подготовки, без предупреждения об опасности.
И ещё — что мог и должен был сделать он? Чем помочь мальчику, старухе, этому несуразному мужчине, о котором у него было совсем другое представление по Жениным фразам? Как необходимо вести себя ему?
Его никто ни о чем не просил. Ничего не предлагал. Но и без того было ясно, что оставлять их одних нельзя. Хотя ведь у этого дома, наверное, немало испытанных друзей. Где они? Почему он, можно сказать, случайный прохожий, только один и оказался тут в то время, когда люди так ждут утешения. Или сочувствия.
Впрочем, должен ли он погружаться так глубоко?
А может, будет деликатней удалиться? Он выполнил своё дело, доставил Женю, кстати, надо бы отбить телеграмму в лагерь, шапка Мономаха давит темечко начальнику, ничего не поделаешь, таковы обязанности. Подойти к Жене, сказать несколько утешительных слов, попрощаться с бабушкой и податься в гостиницу, а утром — обратно… И всё-таки что-то удерживало его. Он переступил с ноги на ногу, подошёл к мальчику.
Женя порывисто ткнулся ему лицом в живот. Павел прижал себе светлую макушку, положил руки на плечи мальчишки. Эх, пацанёнок, ну и свалилось же на тебя! А помнишь, ещё совсем недавно, в самолете, фраза, в устах ребенка способная утереть нос любому взрослому: «Бытие определяет сознание». Что происходит с твоим сознанием в эти тягучие, молчаливые мгновения? Какие рушатся храмы, какие разверзаются пучины, какие страшные лики возникают, какие дебри ненависти вырастают? Что за таинства вершатся сейчас за маской веснушчатого детского лица, час назад такого беспечного, а сейчас — сейчас это действительно только маска, прячущая человеческую бесконечность. И нет никакого отличия у этой бездны от глубин взрослого человека, Жениной бабушки или его отца, мысли другие, другие тяготы, страхи, а кто сказал, что другого вкуса слезы или же мельче печаль?
Скрипнула дверь, и Павел не узнал человека, который стоял на пороге. Седовласый, представительный, в черном двубортном костюме, скрывавшем недостатки комплекции, в белоснежной, кажется, даже хрустнувшей, рубашке, с галстуком, который один способен дать понять окружающим меру достоинства и высочайший класс вкуса, которым отличается его владелец. Женин отец сменил и очки — эти тоже были в роговой оправе, но дымчатые стекла скрывали обнаженность взгляда, делали человека как бы замкнутее, а оттого значительнее и строже. Казалось, он успокоился — властная, значительная фигура, спокойная, тяжелые шаги. Он подошёл к старухе, обнял её за плечи, похлопал по спине, успокаивая, утешая. Потом повернулся к Павлу.
— У вас хорошее лицо, — сказал он ни с того ни с сего. — Простите, такое дело… Ночуйте здесь, прошу вас. — Прибавил, на секунду задумавшись: — Помогите Жене. Ему будет нелегко.
Сказал так, как будто Женя не стоял рядом. Подошёл к сыну, тяжело произнес:
— Вот видишь, не всё в жизни праздник. Держись.
— Ты куда, папа? — спросил Женя. Попросил: — Не уходи!
— Дела, сын. Чуть попозже уйду на работу. Там, наверное, заночую. Вы не ждите. Мама, постели в моем кабинете. — Посмотрел вопросительно на Павла.
— Павел Ильич, — подсказал тот.
— …Павлу Ильичу.
Они задвигались. Бабушка шуршала тапками по паркету, перетаскивая одеяло и подушки, молча, одной головой лишь отвергнув попытку Павла помочь. Женя повел его показывать свою комнату, включил «Шарп» с весёлой, совсем не подходящей настроению музыкой, стал переодеваться в домашнее, его отец, потоптавшись, пригласил Павла в свой кабинет.
Вдоль стен кабинета стояли книжные шкафы, набитые томами, посредине разместилось несколько кресел и диван, образуя круг, стол с удобной, огромных размеров лампой стоял у окна, за которым сгустились синие летние сумерки.
Они уселись в креслах, друг против друга, два, в сущности, совершенно незнакомых человека, ведь отец Жени даже не назвал себя. Но до того ли ему!
Взял себя в руки, а руки его и выдавали — дрожали, тряслись, бессмысленно крутили сигарету, крошили табаком. Время от времени он проводил ладонью по лицу, точно отирал с себя невидимую паутину, уверенность терялась, плечи сгибались, но тотчас расправлялись вновь, и Павел видел, что делается это не специально, а совершенно непроизвольно, по давно устоявшейся привычке являть на людях твердость духа и силу уверенности.