Невинные тайны
Шрифт:
— Не все, конечно, но с пяток наберётся, — хихикнула Фая. — Поверишь ли, дедуля, чо делают? Ни в век не догадаешься! Устраивают в группе сквозняки. Глядишь, наутро другой-третий с температурой, дома сидят. А эти твари нам врут, что комплект полный, давай, мол, им еду на всех. Вот и воюй!
— Неужто такие крохоборки? — усмехнулся одуванчик.
— Не только! — объяснила, фыркнув, Зоя. — Группа сокращается, работы меньше.
— А я-то, старый, думал, в сады эти идут, кто малышей любит!
— Да что ты, дедуля, — умилилась Фая. — Кто их теперь любит? Я бы своего Петьку вот этими руками задушила!
— И свой есть? — крякнул дед.
— А куда же без их-то? Десять лет, такой оболтус, еле в следующий класс переволокла, хорошо, учительница жалостливая, да ведь их тоже за двойки-то жучат. Куда они денутся! Бабкам вот на месяц подкинули с Зоей. Пожить-то ведь и самим охота. Что же теперь, детишкам дорогим и жизнь посвящать прикажете?
— Прошла эта мода! — хохотнула Зоя. — Сами выпростаются. Если захотят.
— В общем, — засмеялся дед, — как щенков — в омут. Кто выплывает — тот жилец!
— Эх, дедушка, — не согласилась Фаина, — какие-то ветеринарные у вас сравнения!
Неожиданно Женя подумал, что эта Фая и его Пат одинаково рыжие. Вся разница только в оттенке. У этой волосы — как медная проволока, а оттого и вся она кажется вульгарной, а у ма рыжина какого-то благородного, притушенного цвета.
«Что за дикое сравнение?» — одернул он себя, но — нет, никуда не девалась, не исчезала эту дурацкая мысль.
Женя поднялся, спрыгнул с полки, выскочил из купе.
— Что это с ним? — спросила рыжая вслед, но он захлопнул дверь, ушёл юнец в конец коридора.
Минут через пять вышел ветеринар. Достал мундштук, вставил в него сигаретку, подошёл к Жене.
— Ну что, малец, — спросил он, прокашлявшись, — тошно тебе слушать бабью брехню?
Женя пожал плечами.
— Да нет, — ответил. Помолчав, прибавил: — Они хоть не врут. Честные.
Дед хмыкнул, подвигал бровями, чиркнул спичкой, затянулся. Времени подумать достаточно. Сказал:
— Я уже и сам так подумал. Да только больно дрянная эта их честность. — Помотал головой. — До чего женщины дошли! Пусть не все! Пусть их мало! А все равно — много!
Они молчали. Мимо проносились белые камни, неровная, ненарядная земля, не прикрытая зеленью и цветами, совсем как не прибранная красивыми словами настоящая правда.
Стало смеркаться.
Женя перевел взгляд на стену вагонного коридора и заметил расписание поезда. Поздно вечером они прибудут на станцию, где простоят целых полчаса. Неожиданно он подумал, что может совершенно спокойно освободиться от самой серьезной погони. Надо только дать ясную и выразительную телеграмму, вот и все. В лагерь и домой.
Он повеселел, приняв мудрое решение.
С вокзала ушёл последний поезд, от пирса отчалил последний пароход, и хотя еще три рейса должны были подняться в воздух с аэродрома, в списках пассажиров фамилия Жени не значилась.
Да он и не мог улететь самолетом — слишком большой риск.
— Ну, что будем делать? — спросил начальник лагеря. — Объявляем всесоюзный розыск?
Школа-интернат, где по бумагам числился Женя, разговаривала голосом завуча Шевелевой довольно строптиво, с вызовом, а когда начлагеря сказал, что вынужден будет звонить в тамошний горком партии, ответила:
— Вот-вот, позвоните туда. Там вам подробней ответят, кто такой Евгений Егоренков и чей он сын.
— Сын? — почти взвыл начальник. — Но здесь же черным по белому указано, что родителей у него нет. И что он ваш ученик.
— Я ничего не знаю, — сказала завуч Шевелева деревянным голосом, довольно громко, на весь кабинет: слышимость была отменная, — я ничего не знаю, кроме одного: у нас такого ученика нет и никогда не было.
Они молчали с полчаса. Это был коллективный шок. Первой очнулась ветеранка Агаша:
— Банда тут ни при чем.
И хотя всем сразу стало не по себе, всё-таки решили ждать сообщения местной милиции.
Лагерь спал, спал Генка Соколов вместе с остальной оравой в несколько сотен детей, ничем не отличимых от остального детского мира и всё же так не похожих на обыкновенных детей, спала завуч Шевелева, — может быть, даже очень крепко спала, честно выполнив свой долг, как следует отчитав этого нахального начальника лагеря, который, видите ли, окопался на теплом берегу моря да еще и разыскал ее домашний телефон как-то, через милицию, надо же, нахал, дай ей Бог ответить за своих учеников, а тут еще эта известная фамилия и явно грязная подтасовка, нет уж, увольте, нет ничего важнее чистоплотности на белом свете, главной заповеди учителя, спал даже беглец Егоренков, освободивший телеграммами свою душу, отправились спать замы и помы начальника лагеря, отправился восвояси вожатский совет — опытные и бывалые, не спали и не готовились ко сну только, пожалуй, двое — начальник лагеря и Павел.
— Ну, что будем делать? — повторил начальник. — Сейчас позвонит милиция, скажет, пора объявлять розыск, а мы с тобой что ответим им?
Затрезвонил телефон. Павел вскинулся.
— Срочная телеграмма, — сказал начлагеря, хотя лучше бы он помолчал: и так все слышно. — Твое имя. Метелину Павлу Ильичу. Так. Семейным обстоятельствам вынужден выехать домой прошу не беспокоиться сразу прибытии извещу телеграммой. Евгений Егоренков. Место отправления какое, девушка? — заорал он в трубку. — Ага. Понятно. Время? Час назад. Спасибо. Утром доставьте нам, договорились?
Они помолчали. Знаменитая голубая лампа освещала кабинет приятным светом. Говорят, голубое успокаивает. Беседы у начлагеря под такой лампой должны были успокаивать, умиротворять. На этот раз не получилось.
— Что ж, — улыбнулся начлагеря, — парень оказался разумным. Я предлагаю — давай-ка, дунь завтра самолетом в город, откуда он прибыл. Разберись, что к чему. Если подставка, вместо сироты прислали чьего-нибудь сынка, вкатим по первое число. Через партийные органы, вплоть до ЦК, черт побери! Как?