Невольница гарема
Шрифт:
Холодно, моросит дождь, мои дни проходят в прогулках по Белградскому лесу [49] , и эти прогулки уводят меня в счастливую пору моего детства.
Древние дубы, остролист, мох и папоротники – все почти как в моем Йоркшире. Если не считать того, что сюда запускают медведей, можно было бы подумать, что это добрый старый лес моей родины.
Самуил боится «кеди» (кошек). Днем кошки рождают в его голове странные идеи; он не может смотреть на них без смеха. Ночью он старается держаться от них на почтительном расстоянии.
49
Белградский лес – так назывался лесной массив к северо-западу от Стамбула.
Дворец Долмабахче в Стамбуле. Фото 1856 г.
Я одевался, собираясь на бал в посольство. Самуил попрощался со мной и пошел спать, но тотчас вернулся и постучал в мою дверь.
– Бир мадам кеди, – сказал он с испуганным видом, – бир мадам кеди (мадам кошка) ки портате се пикколос дормир ком Самуил (принесла своих котят спать с Самуилом)!
И продолжал, не глядя на меня, с невозмутимой серьезностью:
– В моей семье считают, что если кто разорит кошачий дом, тот в течение месяца должен умереть! Господин Лоти, что мне делать?
Покончив со своим туалетом, я решил помочь своему другу и пошел в его комнату.
Мадам Кеди действительно расположилась на подушке Самуила, в самой ее середине. Это была дородная рыжая особа. С горделивым и величественным видом она сидела на своем непомерно широком заду и по очереди переводила взгляд с оцепеневшего Самуила на котят, резвившихся на одеяле.
Самуил, у которого слипались глаза, с обреченным видом следил за этой семейной сценой, ожидая избавления от одного меня. Я не был знаком с этой мадам Кеди, однако мне не составило никакого труда посадить кошку на плечо и вместе с котятами вынести из комнаты. После этого Самуил, тщательно вытряхнув свое одеяло, сделал вид, что ложится спать.
Я не собирался в эту ночь возвращаться домой, однако мои планы неожиданно изменились, и в два часа ночи я был дома.
Самуил широко распахнул окно своей комнаты и натянул веревки, на которые повесил свои одеяла, чтобы выветрить кошачий запах. Сам же устроился в моей кровати, что было пределом его мечтаний, и спал сном младенца.
На следующий день мы узнали, что мадам Кеди – любимое, хотя и легкомысленное создание – принадлежит старому еврею, валяльщику фесок, живущему по соседству.
Наступило греческое Рождество; в старом Фанаре – праздник.
Стайки ребят бегают с фонариками и бумажными ласточками всех фасонов и расцветок; они стучат изо всей силы во все двери и под аккомпанемент барабана поют ужасающие серенады.
Ахмет, который не разлучается со мной, выражает величайшее презрение к этим развлечениям неверных.
Старый Фанар даже в разгар празднеств сохраняет свой мрачный облик. Тем не менее маленькие византийские двери, обглоданные временем, приоткрываются, и в проемах появляются молодые девушки, одетые как парижанки; они бросают музыкантам медные пиастры.
Гораздо хуже проходит праздник в Галате; никогда ни в одной стране мира я не слышал более страшной какофонии и не видел более жалкого спектакля.
Это невообразимая мешанина людей всех национальностей, в которой большинство составляют греки. Грязные толпы стекаются отовсюду; их извергают улочки, промышляющие проституцией, кофейни, таверны. Невозможно представить себе, сколько там пьяных мужчин и женщин, какие раздаются хмельные выкрики, омерзительные вопли.
Попадаются там и правоверные мусульмане, пришедшие посмеяться над гяурами, посмотреть, как византийские христиане, судьбой которых так патетически пытались разжалобить Европу, празднуют рождение своего пророка.
Все эти люди больше всего на свете боятся, что их пошлют сражаться наравне с турками, коль скоро конституция пожаловала им незаслуженное звание граждан турецкого государства, но пока они поют и веселятся от всей души.
Я вспоминаю ту ночь, когда байкуш (сова) следовала за нашей лодкой по Золотому Рогу.
Это была холодная январская ночь, ледяной туман окутывал очертания Стамбула и падал мелким дождем на наши головы. Мы с Ахметом гребли по очереди, и лодка несла нас к Эюпу.
У причала Фанара мы, принимая все меры предосторожности, высадились в черную ночь среди свай, отбросов и множества лодок, окутанных тиной.
Мы находились у подножия старых стен византийского квартала Константинополя, в месте, которое вряд ли кто посещает в подобный час. Однако мы увидели двух женщин, прижавшихся друг к другу, две тени с белыми головами, которые прятались в темном уголке, уже хорошо нам знакомом, под балконом разрушенного дома… Это были Азиаде и старая верная Кадиджа.
Азиаде села в нашу лодку, и мы тронулись.
Причал Фанара от причала Эюпа отделяет немалое расстояние. Время от времени редкий огонек, выбивающийся из греческого дома, оставлял на черной воде, в кромешной тьме ночи желтый след.
Проплывая мимо старинного дома, окованного железом, мы услышали звуки оркестра. Это был один из больших жилых домов, черных снаружи, роскошных внутри, где коренные греки, фанариоты, прячут свои богатства, свои бриллианты и свои парижские туалеты.
…Шум празднества утонул в тумане, и мы снова погрузились в тишину и мрак.
Какая-то птица тяжело кружила вокруг нашей лодки, то отставая, то снова нас догоняя.
– Бу фена (плохо дело)! – сказал Ахмет, не поворачиваясь.
– Байкуш? (Это сова?) – спросила Азиаде, закутанная с ног до головы в покрывало.
Когда речь шла об их верованиях и предрассудках, они обычно разговаривали только друг с другом, совершенно не принимая меня в расчет.
– Бу чок фена, Лоти, – сказала она наконец, взяв меня за руку, – амма сен… билмешин. (Это очень плохо, Лоти, но ты… ты не поймешь!..)