Невская битва

Сегень Александр Юрьевич

— В награду за сердце зайца? — с усмешкой спро­сил Нерон.

— Не только…

Все, что происходило дальше, Вонючка Янис с ве­ликим трудом вспоминал на следующее утро. Светило солнце, копыта коней бодро чапали по мокрой от вче­рашнего ливня дороге, все трое — Янис, Магнус и Пер-Юхан — с удивлением озирались друг на друга, не ве­ря, что живы, что продолжается существование мира, земли, неба, деревьев, дорог, самого солнца, что они все также подданные короля Эрика Эрикссона Шепе­лявого и что они опять едут в Новгород с грамотой от воеводы Биргера и его брата Торкеля к русскому кня­зю Александру. И меньше всех в это верилось Вонюч­ке Янису, у которого болело все тело и горели мозги, потому что он тяжело напрягал их, вспоминая вче­рашнее… Он пил какое-то зелье, на дне которого ле­жало сырое и до сих пор бьющееся сердце зайца, и ког­да он допил до дна, то съел и сердце, после чего все за­вертелось, откуда-то появилась чернявая молодая красавица, очень похожая на колдуна хозяина, и она, кажется, все уверяла его: «Это я и есть, твоя невеста Ягорма, потому что только я сужена тебе нашим кня­зем и повелителем, люби меня, ешь меня!» И стены до­ма распахивались в стороны, будто крылья огромной черной птицы, Янис и Ягорма, оба нагие и дикие, ска­кали по траве под проливным дождем, с разбегу пада­ли и скользили по скользкой мокрой траве, будто по влажному льду, и обвивались друг о друга, будто скользкие змеи, и все вокруг превращалось в сплош­ное скольжение… Еще он совсем трудно вспоминал, как они спускались в какой-то бездонный колодец… Но что там было, он никак не мог выудить из глубоко­го омута замутненной памяти. Вместо этого вновь вспоминалось, как бегали и скользили по траве, как превращались в змей и скользили друг в друге — Янис и Ягорма… И, кажется, много еще откуда-то взялось голых людей, мужчин и женщин, и они тоже прини­мали участие в празднике дождя… А может, и не было никого, кроме их двоих?..

Под утро Янис полупроснулся и не мог пошеве­литься — так болели все мышцы рук, ног, спины, жи­вота, шеи… И какая-то высоченная старуха промельк­нула мимо него, шепнув: «Спи еще!..» Волосы длин­ные, черные, с синеватой проседью… И он опять уснул, а разбудили его Магнус и Пер-Юхан, рядом с которыми он каким-то образом оказался лежащим на полу. Сухие одежды всех троих лежали на столе, а хозяина нигде не сыскалось. Светило яркое солнце, озаряя сверкающую после ночного дождя зелень дере­вьев и трав, кони стояли привязанными к крыльцу и призывно ржали. Не дожидаясь появления колдуна, Вонючка Янис,' Пер-Юхан Турре и Магнус Эклунд оседлали коней и тронулись в путь.

— Непонятное дело, — говорил Пер-Юхан, — сколько времени ничего не ели, а совсем не хочется есть.

— А тебе не снилось, будто ты сидишь на пиру и наедаешься до отвала? — спрашивал Магнус.

— Да, снилось что-то такое… Точно, припоминаю, снилось!

— И мне. И представь себе, мне тоже ничуть не го­лодно. А тебе, Янис, хочется есть?

— Нет, — отвечал Нерон, и впрямь нисколько не ощущая голода, хотя он не помнил, чтобы ел что-либо, кроме живого заячьего сердца.

— Поистине это был колдун! — молвил Пер-Юхан.

— Любопытно бы узнать, а коней наших он тоже во сне накормил? — усмехался Магнус Эклунд.

— Да, похоже, что и они не голодны.

Они ехали все утро, миновали несколько сел и де­ревень, и всюду, если их спрашивали, Янис говорил, что они посланцы от свейского короля Эрика Леспе к князю Александру Ярославичу. И всюду их безро­потно пропускали дальше. В одном селе они все же позавтракали и накормили лошадей овсом, заплатив при этом совсем небольшую, по свейским понятиям, цену.

Наконец, ближе к полудню, когда под копытами уже не так чавкала грязь, ибо под ярким солнцем до­роги просохли, вдалеке показалась громада, состоя­щая из стен, башен, домов, церквей и прочих строе­ний — Господин Великий Новгород.

Глава восьмая

ПЕЛЕНЯНЬКИ

— Какты думаешь, матушка Феодосия, может, они уже добрались до свеев и столкнулись с ними? Возможно, пока мы наслаждаемся этим утром, Алек­сандр Ярославич уже бьется?

— Нет, Сашечка, сего не может быти, — отвечала невестке великая княгиня Феодосия Игоревна.

Редкий случай, когда она ночевала не в Юрьевом монастыре, не вблизи могилы старшего сына, а в Кня­жьем Городище, не на левом, а на правом берегу Вол­хова. Ночью шел дождь, а когда они обе проснулись, чуть заслышав гулюканье Васи, с крыши в тишине шлепали капли. Встав, горячо помолились, и вот те­перь Брячиславна кормила сыночка грудью, а Игорев­на сидела рядом и с удовольствием смотрела на невест­ку и внука.

— Хорошо, что ты у меня молочная, — похвалила ее. — Коли дитя родной пищей вскормишь, на буду­щее хоть какое-то поручительство о его здоровье полу­чишь.

— А ты, матушка, моего Сашу долго вскармливала?

— Долго, дочечка, его — очень долго, больше го­да. У него уже зубы вовсю полезли, накусывал мне, бывало… Я даже злилась на него: «У, волчок эдакий!»

До крови! Зато и не болел у меня никогда. Не то что бедный Федя… И как так получается, что ему ничего не досталось в жизни?.. Сызмальства будто обделен­ный был…

Она умолкла, горестно вспоминая ту страшную по­ру своей жизни, когда так горячо сошлась с Яросла­вом, стала его женой, и как все тогда было зыбко, на ниточке висело…

— Как обделенный? Расскажи, Феодосья Игоревна!

— Тяжко рассказывать. Сама я отца не знала, по­гиб родитель мой в самый год моего появления на свет. Я полагала, что и моему ребеночку не видать тятю сво­его, такая вражда в те годы была лютая между князь­ями. За ту вражду на нас Господь и наслал великие бедствия — могулов этих да латынское обозление. Литву еще. В год нашей с Ярославом свадьбы мой де­душка Глеб Владимирович затеял не что-нибудь, а внуков собственных истреблять. Любимый брат мой Ингварь едва от своего деда смерть не принял. Тогда мы с Ярославом и поженились. А в следующее лето, среди злобы и общего безумия, родила я Феденьку.

Слабенького, жалкого. Крестили на другой день, боя­лись, помрет. А вскоре я молоко утратила от горя, ког­да дед привел на Русь половцев и грозился всех нас своими руками передушить. Стыд какой, Господи! Как в таком сраме можно было покойно дитя выкарм­ливать? Стал мой Феденька криком кричать. Поест, успокоится, а вскоре опять в крик. Ну, сделалось очезримо — мало ему моего молочка. Пришлось кормили­цу ему сажать, а ведь это уже чужая плоть. Господи! — Феодосия вскочила и — к иконам: — Боже наш, Человеколюбче Христе! Прости согрешения безумному де­ду моему Глебу Владимировичу окаянному! Помяни его во царствии Твоем, а ежели он во адех, убавь огонь в пещи его огненной!.. Смилуйся над ним, Боже, над проклятым душегубцем!

Она вернулась на свое место рядом с Александрой, утерла слезу и продолжала:

— Свет не видывал такого ирода, каким был мой родной дедунюшка. Но Бог милостив, не попустил большего поругания нашему роду, посрамил не нас, а злодея. Разбитый в битве, дед ушел с половцами на­зад в степи и там, сказывают, совсем разума лишен бысть, сам себе смерти сыскал. Ах, как же я его нена­видела, как боялась!.. Нет, оно, конечно, Сашунюшку я уже куда как в лучшие времена породила. И молоч­ком его напитала под самую крышечку. Оттого-то он здоровенек. Признайся, хорошо мял-то тебя?