Невская битва

Сегень Александр Юрьевич

— Где же находились о ту пору Ярослав Всеволо­дович и сын его Александр? — нетерпеливо спраши­вал у рязанских монахов инок Алексий. — Живы ли они?

— Ярослав был в Киеве, ожидая, придет ли Батый брать столицу древнюю нашу, — отвечал один из рас­сказчиков, инок Иоанн. — А сын его, добрый Алек­сандр, собирался отражать нечисть бесовскую в другом древнепрестольнем граде, в своем Новгороде. Гос­подь Бог обоих уберег от участи великого князя Юрги Всеволожа и доблестного свет-Юрги Игоревича.

— Вот кабы они оба с войском на Сить к Юрге Всеволожу приспешили, глядишь бы, и одолели монгула проклятого, — проворчал другой инок Симон, на что Алексий возмущенно глотнул воздуха:

— И вместе со Всеволодичем главы свои там, на Сити, сложили! Нет уж, видать, и впрямь Господь уберег их, коль, гляди, такая несметная и необоримая сила была у Батыя.

Симон как стал возмущаться Александром, так его на том словно заспичило:

— А ноне, ишь ты, жениться собрался!

— Кто?

— Александр Ярославич, кто ж. Не сам же Яро­слав. Кругом разор, бедствие, а он свадебную кашу за­тевает.

— На ком же он женится, родимый? — несмотря на Симоново возмущение, умилился Алексий женить­бе княжича.

— Сего не знаем, — отвечал Симон, — а токмо ве­селье нонче отнюдь не уместно.

Долго засиживаться в рязанском Переяславле не хо­телось; душа летела на горестных крыльях поскорее уз­нать, как там сейчас, через год после разоренья, его род­ной Переяславль-Залесский, живы ли монахи Борисог­лебской обители и как они погребли старца родненького, Иадора. Бросив Алексию в котомку три пресных лепеш­ки, рязанские иноки проводили его в дальнейший путь, зная о важности его поручения.

Через три дня, дойдя до Коломны, которая также лежала в пепле и лишь едва-едва начинала восстанав­ливаться, он свернул направо и еще десять дней шел, всюду видя лишь сожженные и обезлюдевшие селенья и редких людишек, до сих пор скрывающихся в лес­ных землянках, боясь новых набегов батыйского во­инства, посланного из самой гиены адской.

Наконец, скорбя и молясь, Алексий пришел в края, знакомые с детства, в Берендеев лес и на Волчью гору, в Любодол и Трубежню, а там уж и Переяславль пока­зался на просторах Клещина сладчайшего озера. Шел месяц март, ранняя весна растапливала снега, и чавка­ющую розово-желтую снежную кашу месили Алексие-вы ноги, прошагавшие до Святого Града, до самого Ми-сюря, сиречь Еюпета, и обратно, оставившие длинную вереницу следов по миру Божьему. В тутошних местах эти ноги еще больше за все детство и юность понабега-ли, пообошли лесов и полей, холмов и долин: то по гри­бы, то по зверя, то по рыбу, то по ягоду…

Но смотрели его глаза, узнавали и не хотели узна­вать нового облика страны своей. Не было уже и деся­той части цветущих некогда деревень и сел: ни Ален-кина, ни Лебядина, ни Троицкого, ни Красного, ни Де-брина, ни Соколова, ни многих других, где он мог бы зайти в дом и где его бы, глядишь, признали и сказа­ли: «Здрав буди, Алешенька!» Только в Грачах тепли­лось жилье и стояла Ярославова застава. Тут его на­кормили горячими постными блинами и поведали о гибели и разорении той обители, из которой отпра­вился он по белу свету два года назад. Узнал он и о том, как братия монастырская молила проклятых убийц пощадить старца Иадора и как татарва согласилась не умертвлять старца, но всех остальных, играючись, по­секла своими мечами и топорами.

Нагоревавшись о милой монастырской братии, Алексий вытер слезы и спросил о свадьбе Ярославича. Оказалось, и впрямь Александр наметил жениться сра­зу после Пасхи и свадебную кашу творить в Торопце.

— Отчего же в Торопце?

— Для того чтобы литве казать, что у нее под но­сом свадебствуем и веселимся, хотя и разорил нас про­клятый тугарин. Литва нынче сильно распоясалась, видя наши бедствия. Да что, одна ли литва, что ли! И немец свейский, и немец ливонский, и всякий ка­кой ни на есть немец неумытый полагать взялся, что теперь, опосля Батыя, нас голыми руками взять воз­можно. Ярослав, батюшка наш любимый, уже под Смоленском литве по роже-то надавал. Та литва безоб­разная, как Батый разорил нас, так пошла брать смо­ленские земельки, пожирая их, яко волча безглядное овчее стадо. Но Ярослав Всеволодич им уже утер нос, а погляди, то ль еще будет!

— Кого же себе в жены берет Александр? — спро­сил Алексий.

— Понятное дело — Александру, — был ответ.

— Да чью дщерь-то?

— Понятно чью — Брячиславну.

— Се коего Брячислава? Не князя ли Полоцкого?

— Сведомо, его самого.

— Ну тогда и понятно, отчего в Торопце кашу ва­рят, — догадался борисоглебский инок. — Ведь Торопец как раз лежит там, где сходятся границы трех зе­мель — Полоцкой, Смоленской и Новгородской, и по­лоцкие князья с новгородцами и смоляками искони за него спорили. А теперь этой свадебной кашей торопецкую трещину-то и замажут. И хорошо! Вот хорошо-то! И Брячислав — князь, слыхано, богатый, у него и По­лоцк, и Витебск, и Городок, и многие иные селения небедные. Что ж… Не мешает мне поспешить побывать на той торопецкой каше, порадовать Александра. У меня для него весть благая…

Так говорил инок Алексий, торопясь покинуть за­ставу в Грачах. От заставы он пришел в Переяславль и побывал на пепелище Борисоглебского монастыря. Среди обугленных стен торчали могильные кресты. Здесь же и похоронили всю братию, побитую монгола­ми. Только старец Иадор лежал поодаль, возле ма­ленькой кельи, в которой он спасался после нашест­вия, единственный выживший из всего населения обители, воевода без войска, отец семейства без семьи, вождь без племени. Тут-то и вспомнился Алексию его сон в Мисюрь-стране. Про Бориса и Глеба, плывущих в ладье по Клещину озеру с братией Борисоглебской

обители. Ведь сие же как раз тогда было, год назад, когда и Батый на Переяславль нахлынул! И вот поче­му он в ладье старца Иадора не видел — старец еще жив был. Стало быть, Борис да Глеб и впрямь забрали их к себе в небесную ладью, плывущую по небесному Клещину озеру. Теперь и Иадор там же.

Покидая печальную скудельницу, бывшую столь долго его земным пристанищем, Алексий так и светил­ся последней утешительной мыслью: он станет возрож-дателем монастыря! Он отнесет благую весть к Алек­сандру, попирует на свадебной каше в Торопце, а потом возвратится сюда и начнет отстраиваться. Поселится в опустевшей келье Иадора, никуда из нее не уйдет, да­же когда монастырь возродится и расцветать станет.

Эта мысль так вдохновила его, что, покинув родной Переяславль, Алексий почти бежал в Торопец, ноги его так и пели, привыкшие к быстрой и долгой ходьбе. Его раздирало страстное желание поспеть в Торопец даже не к свадьбе Александра, а к празднику Благове­щения, ведь он же нес благую весть будущему спасате­лю и блюстителю Руси, благую весть, благую весть…

И уже терзался Алексий от ужаса, что никак, ни­как не поспевает он до Благовещения в Торопец. В Ла­зареву субботу он добрался только до Твери. Город ко­пошился, как муравейник, стараясь успеть подвоскре-сить свой дивный облик к Пасхе Христовой. В отличие от спаленной Рязани, Тверь оживала, вставала из обуг­ленного гроба. Здесь Алексий исповедался и отстоял службу кануна Входа Господня в Иерусалим. Он рас­сказывал о своем путешествии в Святый Град, и его рассказы, имеющие особый смысл в такой именно пра­здник, собрали многих слушателей.