Невыдуманные истории
Шрифт:
Уже через пять лет в округе не осталось ни одного лося, ни большого, ни маленького. Всех их уничтожили то ли браконьеры, то ли охотники «в законе» —и те, и другие мне ненавистны одинаково. Выбили зайцев и лис — мне еще выпало счастье увидеть несколько рыжих красавиц возле кринички, а одна и вообще пришла к моим распахнутым воротам, села, опираясь на передние лапы, и несколько минут наблюдала, как я белю дерево. Даже ежей, шуршащих в прошлогодней листве, в кучках выполотых сорняков не стало — потравили пестициды. Заметно меньше птиц: воробьев, синиц, трясогузок, дроздов, дятлов. Сохранились разве что жадные и нахальные сойки и осторожные сороки. Дети привозят на дачу кошек и собак, осенью бросают их, кошки бродят по участкам, разоряют птичьи гнезда, охотятся на птиц; голодные собаки
Из года в год в густых зарослях ольхи и верболоза на окраине болота у нас селилось несколько семей соловьев. В середине мая, когда уже по-летнему теплело, мы, бывало, ночи напролет просиживали на лавочке возле дома, наслаждаясь их пением. Соловьи словно соревновались, словно подзадоривали друг друга, выводя головокружительные рулады, звеня и прищелкивая. Казалось, что они, как истинные художники, никогда не повторяются, каждое коленце было не похоже на предыдущее. Они оживляли, одухотворяли своим пением холодный звездный мир, раскинувшийся над нами, и замирало сердце от причастности к этому миру, и в голову лезли всякие возвышенные глупости: Господи, как же прекрасна жизнь, если в ней есть такие голосистые волшебники, спасибо Тебе, что ты позволяешь нам прикоснуться душой к их волшебству!..
В последние годы соловьи исчезли. Напрасно просиживаю я долгие вечера на той же лавочке. напряженно вслушиваясь в тишину. То ли их гнезда разорили кошки или досужая ребятня, то ли надоел голосистым птахам рев радиоприемников и магнитофонов — куда с ними тягаться живому существу! — исчезли. И опустел лес. И пусто стало на душе, словно умерла какая-то лучшая ее часть.
Вот уж воистину: что имеем — не храним, потерявши — плачем.
А во что превратились за минувшие тридцать пять лет наши леса и перелески! В огромную зловонную помойку. Куда ни ступи, на каждом шагу клочья полиэтилена, битое стекло и пластиковые бутылки, банки из-под краски, проржавевшие ведра и баки, отслужившие свой век кастрюли и сковородки, проржавевшие холодильники и стиральные машины, горы консервных банок и другого мусора. Сколько раз мы устраивали субботники, собирали и закапывали весь хлам — ничего не помогает: те, кто загаживает лес, на субботники не ходят.
Мыслимо ли увидеть такой бардак в лесах Финляндии, Германии, Франции — вообще любой цивилизованной страны?! Или это наше сугубо национальное свойство — гадить там, где живем? Живем одним днем, не думая о будущем, о том, что оставим своим детям и внукам.
Мне кажется, все это — продолжение печального конфликта между понятиями «мое» и «наше», где «наше» — это ничье, бесхозное, а потому обреченное на разор и уничтожение. Это вошло в наши гены, отпечаталось в подкорке. Не потому ли человек, поддерживающий идеальный порядок на своих (своих!) четырех сотках, равнодушно захламляет и уродует природу за оградой дачного участка (чужую, ничейную)? Или это что-то другое: обыкновенная неряшливость, безалаберность и невоспитанность? Но почему эти качества проявляются так ярко именно у нас, а не у немцев или финнов?
Мы все так же ходим по грибы и ягоды, хотя их стало гораздо меньше. Нас раздражает вид отвратительных мусорных куч, на которые натыкаемся на каждом шагу, но это не мешает нам все так же равнодушно губить лес и все живое в нем. И я готов согласиться с лесником Яцеком, который ненавидит нашего брата -дачника: на кой черт вас сюда пустили, сидели бы в своих бетонных коробках, вы же настоящие вредители! Правда, мое согласие было бы куда полнее, если бы сам он со своими коллегами больше занимался своим прямым делом: разбирал буреломы и завалы, вывозил и сжигал сухостой, выпиливал больные деревья, пораженные жучком-короедом, который скоро уничтожит все ели в окрестных лесах, боролся с самовольными вырубками... Но наши лесники, увы, больше заняты коммерцией:, снабжают за хорошие деньги дровами, жердями и даже строевым лесом столь нелюбимых ими дачников. Где уж тут заниматься собственным делом.
Совсем недавно казавшийся нам первозданным, лес гибнет под напором цивилизации. Впрочем, цивилизации ли? Скорее, обыкновенного варварства. Мы — варвары, жестокие и тупые, и то, что мы живем в ХХI
Между прошлым и будущим
Я прожил в своей нынешней городской квартире свыше двух десятков лет, но так в сущности и не знаю своих соседей, даже тех, с кем делю лестничную площадку. В лицо знаю старух и стариков, которые дни напролет сидят на лавочке возле подъезда, здороваюсь с ними, проходя мимо, и все.. У каждого своя жизнь, свои проблемы и интересы. Давно минула пора, когда соседи вместе встречали праздники, бегали друг к другу, чтобы одолжить соли или спичек, покалякать «за жизнь».
В нашем доме смогли бы легко уместиться все 125 семей садового товарищества «Зорька». Но дачный поселок — не город, скорее это большая деревня, а в деревне все знают друг друга. Люди живут на виду, дружат, ссорятся, совместно обсуждают тысячи проблем: как бороться с вредителями сада и огорода, как урезонить подростков, чтобы хоть к полуночи выключали свои магнитофоны и не жгли в лесу костров, почем нынче навоз, когда лучше высаживать помидоры, чтобы не попали под весенние заморозки... Люди помогают друг другу в строительстве и ремонте; летом старикам-пенсионерам, которые безвылазно живут на даче, привозят из города хлеб и молоко, сахар и соль, а те в свою очередь открывают и закрывают теплицы, и огурцы польют, если хозяину среди недели не выбраться на участок, и за домом присмотрят, чтобы чужие не шастали...
Тридцать пять лет — мгновение для истории и огромный срок для отдельного человека. Сколько народу ушло из жизни с того памятного солнечного апрельского дня, когда мы впервые собрались на этом поле... Порой, проходя теплыми летними вечерами по нашим уличкам, окаймленным буйными зарослями сирени и жасмина, кустами смородины и крыжовника, мне кажется, что я брожу по кладбищу, где похоронены многие близкие мне люди. Остановишься перед домиком, где когда-то был желанным гостем, и замрет сердце от тоски, от ясного сознания, как невероятно коротка и быстротечна человеческая жизнь.
Вот здесь, по соседству со мной, в маленьком неказистом домишке жил бессменный директор издательства «Беларусь» Захар Петрович Матузов, имя которого я уже не раз упоминал в этих записках, с женой Зоей Тимофеевной. Как он любил этот клочок земли, как пестовал свои яблоньки... Уже смертельно больной ползал на коленях вокруг кустов смородины, окапывал, подкармливал, полол... Кажется, зачем это нужно было ему при его зарплате и положении? Выходит, нужно...
Помню, как мы с ним разыграли Зою Тимофеевну В начале июня привезли из города и разложили по огуречнику — а он еще и не зацвел! — килограмма два отборных огурчиков, а на помидорные кусты, где лишь появилась первая завязь, я подвесил на ниточках крупные спелые помидоры. Все это, конечно, было куплено на Комаровке. Когда Зоя Тимофеевна с двумя подругами — сотрудницами института растениеводства, приехала на дачу, мы с Захаром Петровичем демонстративно «собирали урожай». У них глаза на лоб полезли: это когда же все успело вырасти? А Захар Петрович достает из зелени пупырчатый огурчик, с хрустом надкусывает и смеется: «Ставь бутылку, мать, закуска поспела.»
Он был жестким руководителем, перестраховщиком, как все начальники в те времена, зорко следил за идейной чистотой литературы, хорошо разбирался в табели о писательских рангах, знал, кого надо издавать в первую очередь, кого во вторую, а кого и вовсе подержать на коротком поводке. Доставалось от него и Пимену Панченко, и Янке Брылю, и Ивану Мележу, и Василю Быкову, и другим писателям, отличавшимся гражданским мужеством и непохожестью на куда более верноподданных литераторов. Достаточно вспомнить 26 (!) внутренних рецензий на роман Владимира Короткевича «Каласы пад сярпом тваім»: смешно, но рецензентам, отфутболивавшим этот замечательный роман друг другу и едва не похоронившим его, мы заплатили больше, чем получил в конце концов за свое произведение сам автор.