Неясный профиль
Шрифт:
– Не будем больше говорить об этом, – сказала я. – Хотите что-нибудь выпить?
Он улыбнулся.
– Да, и на этот раз чего-нибудь покрепче.
Он достал из кармана маленькую коробочку и вынул две таблетки.
– Вы продолжаете принимать все эти лекарства? – спросила я.
– Как и большинство городских жителей, – ответил он.
– Это транквилизатор? Вы представить себе не можете, до какой степени меня пугает эта привычка.
Это была правда. Я не понимала, как можно так упорствовать в стремлении сгладить и заглушить любые удары судьбы. Мне казалось, это похоже на непрерывное поражение – будто отгораживаешь себя занавесом от тревог, несчастий, скуки, и занавес этот – как белый флаг, как символ капитуляции, унизительной капитуляции без боя.
– Когда вы будете в моем возрасте, – сказал Юлиус улыбаясь, – вам тоже покажется невыносимым сдаваться на милость…
Он подыскивал слово.
– На милость самого себя, – сказала я с некоторой иронией.
Он закрыл глаза и кивнул в знак согласия, а мне больше не хотелось улыбаться. Быть может, настанет день, когда и мне решительно придется заткнуть глотку голодной стае моих желаний, крикливым птицам моих страхов и сожалений. Быть может, тогда и я смогу выносить себя только как черно-белый отпечаток без цвета и граней. Да-да, я буду кататься на велосипеде, не выходя из ванной, и глотать таблетки, чтобы усыпить чувства. Сильные ноги и бессильное сердце, умиротворенное лицо и мертвая душа. Я представила все это, не веря себе, потому что между мной и этим кошмаром был Луи. Так что я выпила виски с Юлиусом, и мы, смеясь, вспомнили бегство оскорбленной мадам Дебу.
– Кончится тем, что она вцепится мне в глотку, – весело сказала я. – Она страшно не любит, когда ей не воздают должного почтения.
Я и не представляла, как близка к истине.
Наступало лето. До июня осталось несколько дней. Люксембургский сад был приветлив, полон голосистой детворы, бойких игроков в шары и старушек, оживших с наступлением тепла. Мы с Луи сидели на скамейке. Нам нужно было серьезно поговорить. В самом деле, стоило нам остаться наедине, как его рука или моя инстинктивно тянулась к волосам или лицу другого, и такое блаженство охватывало нас, что хотелось чуть ли не мурлыкать, а все, что не относилось к проявлениям нежности, откладывалось на потом. Мы жили в счастливом молчании, обмениваясь незаконченными фразами, доверив подлинный диалог нашим телам. Однако в тот день Луи, видимо, решил поставить точки над «и».
– Я подумал, – сказал он. – Прежде всего, я должен тебе кое в чем признаться. Кроме благородного презрения, которое вызывает у меня высшее общество, я оставил Париж, потому что играл. Я картежник.
– Прекрасно, – сказала я, – я тоже.
– Это не утешает. Я сбежал, чтобы окончательно не промотать наше с Дидье наследство. Стал ветеринаром, потому что люблю животных, и потом, всегда приятно помочь тому, кто не может пожаловаться. Но я не хочу заставлять тебя жить в деревне, а без тебя жить не хочу тоже.
– Если ты настаиваешь, я поеду в деревню, – сказала я.
– Я знаю, но я знаю и то, что ты любишь свой журнал. Я же прекрасно могу работать где-нибудь около Парижа. Я знаю нескольких конезаводчиков, займусь лошадьми и больше не буду от тебя уезжать.
Я почувствовала облегчение. Я не говорила Луи, что моя работа, по крайней мере, мысль, что я ею занимаюсь, наполняла меня странным желанием, никогда ранее не испытанным, – быть хоть на что-то годной. И потом, забавно было, что Луи игрок, что этот спокойный, уравновешенный человек, каким он был со дня нашего знакомства, тоже не без греха. Конечно, в тех словах, которые он говорил ночью, в его поведении влюбленного раскрывалось воображение и какое-то безумство нежности, которые успокаивали меня. Я знала, что ночь, как и алкоголь, – великий разоблачитель. Но то, что он сам сознался и в своей сложности, и в своей слабости, означало, что он доверяет мне, что он снял стражу, что мы одержали большую победу, доступную лишь счастливым влюбленным, которая велит им сложить оружие.
– Мы будем жить недалеко от Парижа, – сказал Луи, – и, если захочешь, у нас будет ребенок или двое.
Впервые за мою бурную жизнь такая возможность показалась мне желанной. Я буду жить в доме вместе с Луи, собакой и ребенком. Я стану лучшим в Париже искусствоведом. В саду мы будем разводить чистокровных лошадей. Таков будет хеппи-энд жизни, полной бурь, погони и бегства. Наконец-то я сменю роль: перестану быть дичью, преследуемой исступленным охотником, а стану тенистой дубравой, куда придут укрыться, насытиться и утолить жажду те, кого я люблю: мой спутник, мой ребенок, мои звери. Я больше не буду идти от разрушения к разрушению, от разрыва к разрыву, я буду солнечной поляной, рекой, куда придут мои близкие, чтобы вдоволь испить молока человеческой нежности. И мне показалось, что это последнее приключение опаснее прочих, потому что впервые я не могла представить себе конца.
– Это ужасно, – сказала я, – но мне кажется, что я никогда не смогу подумать ни о ком, кроме тебя.
– Я тоже. Именно поэтому мы должны быть очень осторожны, особенно ты.
– Ты снова о Юлиусе?
– Да, – ответил он без улыбки. – Этот человек любит только одно на свете – обладание. Поза бескорыстия, которую он принял по отношению к тебе, пугает меня. Я бы меньше беспокоился, если бы он как-то проявлял свои намерения. Но я не хочу говорить с тобой об этом, не мне раскрывать тебе глаза. Просто я хочу, чтобы в тот день, когда это произойдет, ты пришла ко мне.
– Жаловаться?
– Нет, искать утешения. Всегда невесело, когда у тебя раскрываются глаза. Ты будешь злиться на того, кто тебя натолкнет на это, и мне не хочется, чтобы это был я.
Все это показалось мне слишком неопределенным и маловероятным. В моей эйфории Юлиус представлялся мне скорее добрым дядюшкой, нежели тираном. Я рассеянно улыбнулась и встала. К шести мне надо было в редакцию – обсудить с Дюкро макет обложки. Луи проводил меня и уехал. Он ужинал с Дидье.
Я немного опоздала и вошла на цыпочках. В кабинете, смежном с моим, Дюкро разговаривал по телефону, и я не хотела ему мешать. Дверь была открыта. Я села за свой стол. Прошло некоторое время, прежде чем я поняла, что речь идет обо мне.
– …я в щекотливом положении, – говорил Дюкро. – Когда вы попросили взять ее на работу, у меня не было причин для отказа. В конце концов, человеку нужна была работа, а мне из-за денежных затруднений не хватало сотрудников. А поскольку вы предложили платить ей сами… Да нет, ничего не изменилось, но я думал, она в курсе дела. Вот уже два месяца, с тех пор, как вы решили – из-за нее – помочь журналу выплыть, я наблюдаю за ней, она ничего не знает… Мне неизвестны ваши планы… Я знаю, меня это не касается, но, если в один прекрасный день она все поймет, я буду выглядеть человеком без чести и совести, каковым не являюсь. Это похоже на западню…
Дюкро замолчал, потому что я стояла на пороге и в ужасе смотрела на него. Он тихо положил трубку, указал на кресло против себя, и я машинально села. Мы не сводили друг с друга глаз.
– Добавить нечего, я полагаю, – сказал Дюкро.
Он был еще бледнее и серее обычного.
– Нет, – отозвалась я, – кажется, я все поняла.
– Намерения мсье Крама показались мне добрыми, и я в самом деле думал, что вы в курсе дела. Затруднения начались два месяца назад, когда он попросил побольше занять вас, посылать в поездки… В общем, я не очень понимал, в чем дело, пока вы не познакомили меня с Луи Дале.