Незабываемые дни
Шрифт:
Часовые топают, отбивают чечетку, чтобы не закоченели ноги or проклятого мороза, от которого нет никакого спасения. Другие прислонились к стволам сосен, чтобы хоть спины укрыть от пронизывающего ветра. А мороз щиплет, хватает за нос, за щеки, проникает сквозь тонкие шинели, сквозь все это тряпье, накрученное и наверченное на шею и голову. Ну и пусть щиплет! Ну и пусть затекают ноги! Даже делается теплее и одолевает дремота. И затаенная дума в голове: дай боже попасть в госпиталь, а оттуда домой, на побывку… Хоть без уха, хоть без носа, пусть далее без ног, лишь бы домой, лишь бы подальше от этих страшных мест. Действительно страшных…
Молодой солдат Ганс дрожит от холода на краю поляны и со страхом прислушивается к гудению завирухи. Ветер врывается на поляну откуда-то сверху, швыряет в Ганса целыми охапками снега, стараясь сбить его с ног, безжалостно хлещет по лицу колючей еловой лапой. Ганс плотнее прижимается к стволу, не может разобрать, то ли он дрожит, то ли дрожит-гудит высокое дерево под напором ветра. Кажется, вот-вот упадет оно, — до того яростно шумит ветер над головой. В его завывании слышатся Гансу разные голоса. Его сердце сжимается от страха. Он зажмуривает глаза, чтобы не видеть страшных призраков, которые бродят здесь, приближаются, протягивают к нему бледные и такие худые-худые, длиннющие руки. Он ощущает прикосновение их замерзших, синеватых пальцев, и холодный пот выступает на хлипком теле Ганса. Он готов кричать, звать на помощь, но чувствует, как слабеет, пропадает его голос, как слова застревают в горле, и он давится этими словами. В отчаянии он хватается рукой за страшные костлявые пальцы и облегченно вздыхает: это не пальцы, а обыкновенные сучья, к которым он прижался затылком. Но он боится глядеть в ночной сумрак, где все гудит, завывает, где смешалось все в одно страшное видение: и метель, и завывающий ветер, и это фантастическое нагромождение во мраке ночи кустов, сугробов, непролазной лесной поросли.
Перед его глазами стоит глубокий противотанковый ров, наполовину засыпанный снегом. Он где-то здесь недалеко, быть может, в пятидесяти или ста метрах от этой поляны. Они лежат там теперь незакопанные, замерзшие, оледеневшие, их привезли на грузовиках, чтобы как можно скорее разгрузить длинный эшелон с бомбами. Был солнечный морозный день. И всем, кто даже отдыхал в это время, всем солдатам было любопытно поглядеть, как шла разгрузка эшелона, как полураздетые и обессиленные люди тащили сани с бомбами, как подгоняли их эсэсовцы, как они били и добивали прикладами тех, кто не мог подняться с земли. Работа длилась с утра далеко за полдень. Подгонять пленных помогали и солдаты из охраны склада. Гоняли и били, чтобы скорей работали. И Ганс ударил одного, который огрызнулся в ответ на его приказ. Ганс ведь не хуже всех своих однополчан, для которых эта разгрузка была приятным развлечением. Человек, которого ударил Ганс, бросился на него, и Ганс уже собрался выстрелить в него из автомата, но подоспевший эсэсовец чуть не вырвал у него автомат и еще обругал его:
— Запрещено, дуралей! Забыл, что стоишь на динамите.
И в самом деле, как он мог забыть тогда про главную инструкцию: на складе не стрелять. А человека, который бросился на него, добил эсэсовец. Ганс только помнит глаза этого человека. Страшные глаза, от них, кажется, мог взорваться не только склад, но вся земля, весь мир. Хорошо, что добили его.
По вечерам пленных отводили небольшими группами глубже в лес, к рвам. Ходили туда и солдаты из охраны. Оттуда доносились приглушенные пистолетные выстрелы. Ганс спросил у товарищей, зачем убивать пленных, когда предстоит еще столько работы по выгрузке. Это ведь и потом успеется. Над ним посмеялись: что с дурака возьмешь, молод еще, зелен. Однако разъяснили: иначе нельзя, может кто-нибудь сбежать, рассказать, где находится склад.
— А-а… — согласился Ганс.
— Вот тебе и «а», сказала ворона!
Не обиделся. Что ж, так им и надо, русским. Из-за них приходится Гансу бродить по этой страшной земле, дрожать от холода, коченеть в эту жуткую метель.
А она гудит не переставая. Ветер неустанно воет в вершинах сосен, раскачивает низкие ели, засыпает Ганса снегом.
У него давно одеревенели руки и ноги. Но если стоять неподвижно, прислонившись к сосне, приятное тепло разливается по телу, начинает одолевать дремота. И даже жарко стало Гансу. Так жарко, что растаял плотный ночной сумрак, словно молния опалила лес, и перед глазами завертелись красные, зеленые круги. Взмахнул Ганс руками и медленно, беззвучно опустился на сугроб. И все для него стало тихо-тихо.
Где-то неподалеку кто-то словно застонал, по звук оборвался, заглох, приглушенный воем метели. Видно, не один Ганс утихомирился во время этой завирухи.
А по заснеженной поляне метались невидимые в ночном сумраке фигуры. Их шаги замирали, сливались с посвистом вьюги. Через несколько минут серые фигуры скрылись в лесу, чей-то голос промолвил:
— Левей, левей, тут подходы заминированы!
И уже дальше в лесу раздалась громкая команда:
— Быстрей, быстрей, через пути!
И едва перескочили через рельсы, едва успели залечь в глубокий снег покатого склона, как земля тяжело вздрогнула. Блеснули раз и другой белые чашечки изоляторов на телеграфных столбах, а натянутые провода загудели, как струны, оборвались.
— Сюда, сюда, Мирон Иванович, в кювет!
За железнодорожным полотном гудело, грохотало. Пестрым фейерверком разлетались по всему небосводу стремительные огни.
— Видно, и снаряды там были!
На запасном пути лесного разъезда разгорался пожар. Взрывной волной было опрокинуто большинство вагонов из эшелона, который остановился тут в ожидании встречного поезда. Пожар начался, вероятно, от опрокинутой в упавшем вагоне чугунной печки, а может быть, и по другой причине. Пламя полыхало уже в нескольких местах, освещая полуразрушенную от взрыва казарму и кучки немцев, которые беспорядочно суетились вокруг огня. Уцелевший паровоз тревожно гудел. Видно, ошалелый от страха немецкий машинист, забыв обо всем на свете.
Думал только о спасении собственной шкуры и не снимал руки с рычага гудка. Осипшие гудки тонули в свисте вьюги.
Это была первая операция, в которой вместе с другими принял участие и Блещик. И он глядел сейчас зачарованно на все происходившее вокруг: ни стужа, ни резкий ветер, от которого слезились глаза, не могли остудить пылающего сердца.
— Так им, так им, проклятым! — шептал он побелевшими губами.
К этой операции все готовились, как к большому празднику. Еще в ту пору, когда немцы выселили всех жителей из прилегающих к разъезду деревень, Мирон Иванович понял, что немцы намереваются разместить здесь какой-нибудь важный объект. Была проведена тщательная разведка. Несколько ночей пробыл в окрестностях разъезда Павел Дубков со своей группой, высматривая наилучшие подступы к складу, так как все вокруг было заминировано. Изучили весь порядок дня небольшого гарнизона, время смены караулов, расположение пулеметных гнезд.
И вот весь этот склад — тысячи тонн смертоносного груза, предназначенного для фронта, — разлетелся в пух и прах. Теперь можно с чистой совестью встретить великий праздник: поработали неплохо, старались не зря.
Когда с противоположной стороны послышался далекий гудок паровоза — видно, шел встречный поезд — Мирон Иванович приказал:
— Пошли! Нам теперь тут делать нечего. Хватит им сейчас и без нас хлопот, пока очистят пути…
Двадцать человек двинулись лесом, по целине, гуськом, вплотную друг к другу. Шли. Шутили. Молодые от обуревавшей их радости, от большой удачи озорничали, тузили друг друга в сугробах.
— Эй вы, веселый взвод! — крикнул им батька Мирон. — Пошли вперед, хоть дорогу будете прокладывать, а то вся ваша сила впустую израсходуется.
В небольшой лощине партизан ждали подводы.
8
Лесной разъезд находился километрах в пятнадцати от города. Взрыв склада слышен был далеко от глухого разъезда. Не на шутку переполошились все немецкие части. Комендант ходил злобный, растерянный. Нервничал Кох в ожидании больших неприятностей. Еще с утра он выехал на место катастрофы в сопровождении инспектора гестапо, который в связи с последний событиями отложил свой выезд в Минск. Из города на грузовиках прибыла целая часть. Разбирали покареженные вагоны, расчищали пути.