Незабываемые дни
Шрифт:
— Разве ты не слыхал? У нас в депо, — Степанида Гавриловна работала там уборщицей, — такие слухи ходят: взрывает паровозы дядька Костя, где-то на дороге работает. Все это его рук дело.
— Вот это Костя! Хотел бы я повидать его. Наши стараются, стараются на немца, а он одним махом всю их работу шелудивому псу под хвост. Есть, значит, люди, Гавриловна, которые немца не боятся, дают ему пылу-жару. Я всегда думал, что не может того быть, чтобы немец на нас ярмо надел.
— Да мы с тобой только думаем, а люди, как видишь, делают.
— Совсем справедливо говоришь. Но что поделаешь, когда нет никакой возможности. Да вот люди поумнее нас с тобой и те шкурниками заделались. Хотя бы взять нашего Заслонова. Кто бы мог подумать, что такой человек пойдет на подобную подлость, чтобы врагам помогать, людоеду Гитлеру служить?
— Выходит, что и мы с тобой живем по милости немцев.
— Тут дело совсем другое. Невелика от меня польза немцу. Опять же, кабы не мои годы да наши меньшие были постарше, разве я сидел бы тут? Убежал бы, куда глаза глядят. Вот по району сколько добрых людей действует да немца в страхе держат. Да какие хлопцы, поглядела б ты! Я некоторых видел. Их работа была, когда склады зерна сгорели. Вот это люди живут! Не то, что мы с тобой.
Загрустил было Чмаруцька, но вскоре вновь окрылился, повеселел, стал все ходить куда-то к своим приятелям. Однажды приходил с Хорошевым, что-то все ходили по двору, по садику, даже во «флигель» заглядывали.
— Думает у нас свой уголь ссыпать, квартира у него такая, что негде ни полена положить, ни угля. Двор, как бубен, что ни положи — подметут.
Потом, узнав, что Гавриловна собирается проведать больную соседку, все допытывался, когда она к ней пойдет и долго ли там задержится.
Она в самом деле пошла утром к соседке. Мальцы тоже куда-то ушли. Из старших вообще дома никого не осталось — два сына были в армии, третий служил тут же на дороге помощником машиниста, а четвертый работал где-то в Гомеле или Минске, как говорил Чмаруцька. Гавриловна, конечно, знала, где работал ее четвертый сын, но не хвастаться же перед каждым встречным и поперечным, что он тут недалеко, у батьки Мирона в партизанском отряде. Да еще следующий за ним, поменьше, тому всего только лет шестнадцать, и тот все со своими товарищами что-то затевает: ходят друг к дружке, собираются и о чем-то договариваются. Разве узнаешь про их дела? А еще двое малышей. С ними другая забота: коньки, санки. Отцу одна работа — ежедневно валенки подшивать.
Гавриловна пробыла у соседки каких-нибудь полчаса и вернулась домой. Зашла в хату — пусто, никого.
— Вот понадейся на него, бросил дом и ушел.
Вышла во двор, оглянулась. Заметила приоткрытую дверь во «флигель», зашла туда. Примостившись на старом топчане, Чмаруцька и Хорошев что-то мастерили. Тут стояло ведро с водой, в корыте была разведена глина.
— Что вам, хаты мало, что вы тут мерзнете?
— Да мы, видишь, думаем каменку поправить. Мы с ним вот надумали: наладим немного «флигель», так будет в самый раз баня, важнецкая баня, брат ты мой.
— А что, вам не хватает места в деповской бане помыться?
— Нет, там, брат ты мой, теперь только немцы моются, нашему брату нет туда доступа.
— Нашли баню! Да она же, как решето, дырявая!
— Ничего, все дырки позатыкаем, в самый раз будет попариться…
— Ну, парьтесь себе на морозе на доброе здоровье, а я уж пойду обед готовить, хоть картошки сварю.
Набрала около флигеля немного мелкого каменного угля, наваленного здесь кучей, взяла и один большой кусок, который, видно, откатился от кучи и лежал на обломке доски. Прихватив и этот обломок на растопку, пошла домой.
А в «флигеле» шла своя работа.
Подновили для приличия печку-каменку, кое-где подзамазали глиной, подложили новые камни. Потом смастерили две замысловатые штучки: закатали в глину по куску тола с медными трубочками-запалами, обмазали угольной натиркой, мелкими кусочками битого угля. Чмаруцька бережно держал в руках две угольные мины и боязливо поглядывал на них.
— Не бойся, не бойся! Можешь себе носить их на здоровье, переносить куда хочешь, ну и закладывать, скажем, в паровозную топку. Они боятся огня. Это раз. А в какую кучу подложить на складе — тебе всегда окажут. Если паровоз идет под немецкую бригаду, ты и пускай ее в ход. Как только начнется экипировка паровоза, тогда и закладывай. Да не ошибись. Это два. И прячь их там где-нибудь в канаве, около склада. Это три.
— Что ты мне, брат ты мой, — это раз да это два. Не маленький я! И без тебя хорошо знаю, в чью миску такую галушку подбросить. Я удивляюсь только: такая, кажись, небольшая штучка, а этакую силу имеет! Это же тогда на моих глазах как бабахнет, брат ты мой, так мы же с тобой еле на ногах устояли. Неужто от такой штучки все это случилось?
— Да я же тебе говорил. Подложили тогда хлопцы…
— Гляди ты! Умная голова у человека, который придумал такой гостинец. Подавится немец этой галушкой!
— И не галушка, а поползушка.
— А мне что? Как ни назови, лишь бы фашистам пришлась по вкусу!
— Дядя Костя зря хлопотать не станет, уж он знает, чем гитлеровцев потчевать.
— Скажи ты! И откуда он только взялся такой? Вот бы с таким человеком встретиться и истолковать. Люблю поговорить с умным человеком.
— Когда-нибудь и встретитесь. Он работает на нашей дороге.
— Да, так говорят люди, и до меня слух дошел.
— Однако неси их на двор, пускай там замерзают.
— Понесу, брат ты мой.
И, как всегда, когда Чмаруцька бывал в особенно веселом настроении, он вполголоса замурлыкал свою любимую песню:
«Бродяга к Байкалу подходит…»Слышно было, как он выводит уже за дверью тоненьким и дрожащим фальцетом:
«Рыбачью он лодку бер-е-т…»Но что-то внезапно случилось там, на дворе, ибо песня прервалась, а слово «берет» Чмаруцька повторил раза три и каждый раз все более упавшим голосом, в котором явно нарастала нерешительность, а быть может, и растерянность. Наконец, песня совсем умолкла, и за дверью раздался встревоженный голос: