Незабываемые дни
Шрифт:
Кубе смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. Поглядел, процедил сквозь зубы:
— Плата бывает по работе. Понимаете? А земля и здесь немецкая. Это, кстати, давно пора бы знать не только всем простым людям, но и некоторым руководителям.
— Простите, я сказал это совсем в другом смысле. В том, знаете ли, что Германия — страна великой культуры… Там и жить приятнее, чем где-нибудь тут, у нас, среди дикарей…
— Германия для германцев, советую вам этого не забывать!
— О да-да! Я и не мыслю себе иначе! — выкарабкивался из неловкого положения незадачливый «спадар», очень падкий на чужое добро.
Но Кубе уже не сердился, милостиво отпустил всех: — К работе! К борьбе! «До ходання», как вы говорите!
«Спадары» дружно отхайлили и вышли из кабинета. Уже на улице они набросились на Демидовича-Демидецкого.
— Всегда вы, Демидович, из-за своей поспешности готовы испортить обедню.
— Не Демидович, прошу пане, а Демидович-Демидецкий.
— Вы забываете, Демидович, что находитесь не на какой-нибудь, а на белорусской земле. Не паны, а спадары, прошу это запомнить!
«Спадары» чуть не поссорились. Но ресторанная вывеска примирила их, напомнила, что пора обедать. «Спадар» Ермаченко предложил пойти в «трапезную» самопомощи, но его высмеяли:
— Пустым хлебовом твоим давиться!
И дружно направили шаги в ресторан подкрепить ослабевшие в «ходанни» силы.
25
Стояли те февральские дни, когда зима еще держится крепко, искрятся на солнце снежные сугробы и мороз чувствует себя уверенно и домовито. Он по-хозяйски стучится по ночам в стены хат, в ледовый настил озер, в деревья лесной чащобы. Но солнце нет-нет и улыбнется по-новому. Пригретая хвоя вдруг запахнет свежей смолой, и захмелевшая от этого аромата синица так распиликается, что невольно вспомнишь соловья и первый лист на березе. То улыбнется издалека весна улыбкой кроткой и нежной. Облачко закроет солнце, дунет морозный ветер — и ни аромата, ни синицы. Но пробужденные словно переливаются в сердце подснежные ручейки: близко весна, недалеко весна!
Красный флаг, развевавшийся на самой высокой хате села, придавал всему окружающему праздничный вид. Насколько хватал глаз, на площади, вдоль улицы и даже за околицей на выгоне выстроились партизанские отряды. Суетились связисты, устанавливали репродукторы. В центре площади краснела кумачовой обивкой наспех сколоченная из досок трибуна. Рядом разместился оркестр: ярко начищенные трубы горели множеством солнц, залихватские гармонисты нетерпеливо перебирали лады. Шумные стайки неугомонной детворы кружились около трибуны и оркестра. Жители села стояли молча, сосредоточенно, восторженно глядя на флаг, на многочисленные шеренги вооруженных людей, на партизанские орудия и минометы. Тут же суетился дед Пранук. Когда начался рейд, он попросился в ездовые. Правда, тетка Палашка никак не могла согласиться с замыслами деда, даже противоречила:
— Кто баню топить будет, беспутная твоя голова?
— Что баня? Она не убежит. Нехитрая штука ее истопить. А править лошадьми не всякий умеет. Да, может, мне еще придется пушку возить. Может, мне поручат даже стрелять из нее.
— А чтоб тебя гром поразил! Ты с дровами и то не справляешься, а тут надумал!
— И надумал, как есть я старый артиллерист!
— Сказала бы я тебе, да людей вот стыжусь, артиллерист ты этакой! Только молодым мешать будешь…
— Ты мне про это не говори. Мы теперь все солдаты — и старые и молодые… И ты у меня солдат, поскольку на партизанскую линию подалась.
— Ты мне зубы не заговаривай, вот как стащу кожух с плеча, так будут тебе пушки.
— Вот же характер у бабы, к ней по добру, а она вот что замышляет.
Чуть не поссорились перед отъездом. Но тетка Палашка, увидя, что Пранук заручился даже согласием командования на отъезд, принесла ему и чистое белье на дорогу, и кое-что из съестного. Только жалела все, советовала деду:
— Не с твоим, однако, здоровьем браться за пушку. Она и тяжелая. Ты уж возьмись за какую орудию полегче, ну за пистолет хотя бы, и то берегись, чтобы он ненароком не выстрелил.
Еле не скомпрометированный теткой Палашкой перед молодыми партизанами Пранук сердито буркнул:
— Очень ты понимаешь в этом деле!
Но расстались они, как все добрые люди. Дед Пранук даже кое-какие советы дал ей на прощанье:
— Ты берегись, однако, Палашка! В случае чего гляди, чтобы немцы припасов не захватили.
Дед имел в виду продукты для столовой. В другой раз тетка Палашка сочла бы это за обиду, а теперь ответила ему совсем миролюбиво:
— Ты не беспокойся, у меня на это есть инструкция от командира.
— Ну, если имеешь инструкцию, так все в порядке.
В артиллерию Пранук не попал, назначили его ездовым самого Василия Ивановича. И от этого старик так загордился, что если кто-нибудь окликал его запросто — дед Пранук, он сурово отчитывал такого нахала, особенно, если тот был еще зеленого возраста:
— Может, для кого я и дед Пранук. А поскольку ты солдат и я солдат, то, может, я для тебя не кто иной, как главный адъютант самого командующего. Понимать ты это должен…
Сегодня, для праздника, дед Пранук даже красную ленточку нацепил на свою шапку, украдкой подстриг бороду и так густо смазал дегтем свои поношенные сапоги, что хоть глядись в них. Он беседовал с жителями, показывал им орудия, минометы, разъяснял:
— Вон та, длиннющая, аж на семь километров бьет. Ее наш начальник штаба у немцев отбил. А вот те, меньшие, на пять берут. Как шваркнет которая, так аж пыль летит с фашистов. Не любят. Это им не по носу. Ну и те вон, тоже важнецки бьют. Где бы он, фашист, ни спрятался, выколупают.