Незабываемые дни
Шрифт:
Кубе уже несколько раз звонил в госпиталь, в котором находились военные атташе — японский полковник и эсэсовский генерал-лейтенант.
Во втором часу ночи его известили, что раненые с самолета, потерпевшего аварию, уже проявляют признаки жизни, и, если господину гаулейтеру угодно, он может их проведать. Кубе поехал в госпиталь.
Японец лежал с туго забинтованным лицом. Из-под бинтов поблескивали угольками узенькие щелки глаз. Правая нога его, на которую наложили шины, была подвешена и вытянута над койкой. Около больного суетились врачи. Медицинская сестра все пыталась напоить его молоком,
Рядом с полковником на койке лежал генерал-лейтенант. Обе руки были в лубках, синяки расписали все генеральское лицо, что, конечно, не прибавляло ему ни воинственности, ни величия.
Вытянувшийся в струнку врач представил гаулейтера. Лицо полковника повернулось, глаза уставились на Кубе.
— Как чувствуете себя, господин полковник? — почтительно спросил гаулейтер, понимая, что его вопрос не нуждается в особенно точном ответе.
Полковник вздохнул, процедил сквозь зубы:
— Как видите, господин гаулейтер. Я очень рад, очень рад встретиться с вами.
— Я тоже рад, господин полковник! Я счастлив, что мне выпала честь поздравить вас с вступлением в нашу священную войну!
— О-о… я уже вступил! — грустно покачал головой полковник — и, высвободив руку из-под одеяла, показал на свою ногу, высоко подвешенную вверх. — Я уже вступил… Не скажу, чтобы удачно!
— Я не об этом, господин полковник. Я говорю о вашей благословенной богом стране, счастливо переступившей сегодня порог войны… Выражаю вам нашу глубокую благодарность и нашу великую радость иметь такого мужественного союзника в священной борьбе за наши общие интересы, за новый порядок в Европе и в Азии.
Превозмогая боль, полковник с трудом выдавил из себя несколько слов:
— Сердечно благодарен за ваши чувства, господин гаулейтер. Ваша радость — наша радость!
Помолчав с минуту и показав глазами на врачей, в почтительных позах стоявших позади, он тихо спросил:
— Скажите пожалуйста, господин гаулейтер, кто подбил наш самолет?
Догадливые эскулапы вышли, чтобы не мешать беседе высокого начальника с не менее высоким пациентом.
Генерал-лейтенант повернулся на постели, чтобы лучше видеть господина гаулейтера. Пошевелился и застонал, затронув забинтованную руку.
— Мы с вами тут свои люди, нам нечего таиться друг перед другом. Самолет подбили партизаны.
— Я догадывался об этом, господин гаулейтер. И самолеты на аэродроме они разбомбили?
— Сожгли, господин полковник…
Полковник умолк. Потом повернулся к своему соседу по койке и тихо спросил его:
— Анахронизм, господин генерал? Архаический пережиток?
Генерал ничего не ответил. Он счел за лучшее вздохнуть, и что-то похожее на тихий стон вырвалось из забинтованной генеральской груди. Уважаемый господин гаулейтер не понимает, конечно, смысла этих слов, пронизанных изрядной дозой иронии и даже явного пренебрежения. Чтобы, однако, отбить охоту у высокопоставленного японца так пренебрежительно относиться к немецкому генералу и вместе с тем несколько возвысить себя в глазах уважаемого господина гаулейтера, генерал заговорил взволнованно, с пафосом:
— Мы клянемся
— Не волнуйтесь, господин генерал! Я верю вам, вам верит фюрер!
— Хайль! — с немного деланным пафосом воскликнул генерал. Он хотел было отсалютовать, но только застонал от жгучей боли в перебитых руках.
Японец прятал в прищуренных глазах хитроватую улыбку. Господин гаулейтер позвал врачей и, дав им надлежащие указания, распрощался с почтенными гостями.
23
Пущенный с горы снежный ком катится все с большей стремительностью и, обрастая снегом, превращается в грозную лавину, которая сметает все на своем пути, пробуждая громовыми раскатами долины и взгорья.
Так вырастал в грозную силу начатый Василием Ивановичем зимний рейд его отрядов. Вылазку на аэродром под Минском он назвал репетицией. Она прошла удачно. Обгоняя отряды, носились по районам слухи, самые необыкновенные, сказочные. В деревнях говорили, что под Минском высадился авиадесант Красной Армии и теперь бьет, крушит фашистов в близлежащих районах. Были и другие слухи: будто бы несколько тысяч красноармейцев прорвали вражеский фронт, проникли в Белоруссию и наводят панику на немецкие тылы. Эти несколько тысяч перерастали в десятки и сотни тысяч.
Отряды Василия Ивановича ехали днем по проторенным дорогам, не очень таясь от гитлеровцев. Несколько полицейских гарнизонов разбежались от страха кто куда. Немецкие гарнизоны снимались с насиженных мест и стремглав пускались наутек. Но не всегда могли они верно рассчитать направление рейда. И на полях, на глухих лесных дорогах все чаще и чаще слышались отчаянные и безнадежные крики:
— Гитлер капут! Гитлер капут!
Страх перед партизанами подогревали и неутешительные вести с фронта. Пирл Харбор сначала вскружил некоторые горячие головы. Москва их остудила.
Кубе умолял по телефону фюрера о присылке срочной помощи.
В ответ из Берлина неслись истерические выкрики:
— Вы спятили там! Судьба Германии решается под Москвой, а вы кричите о каких-то партизанах! Не дам! Не позволю! Остановить их, расстрелять, обезвредить, уничтожить!
— О, мой фюрер, их голыми руками не возьмешь.
— У вас эсэсовцы! У вас гестапо! У вас СД! Наконец, у вас зондеркоманды!
— Не справляются, мой фюрер.
— Я пошлю к вам Гиммлера, он наведет порядок. Он поможет вам!
— Я рад увидеть господина рейхсминистра, мой фюрер, но я прошу, я умоляю вас послать несколько кадровых дивизий, иначе… иначе я снимаю с себя ответственность за коммуникации.
— Вы все там сходите с ума от страха!
Телефонная трубка с минуту молчала, потом хрипела, пыхтела, словно кто-то откашливался там, в Берлине.
— Ладно… я пошлю вам несколько эсэсовских дивизий из Франции, из Бельгии… О боевых частях приказываю даже не думать. Не думать!
— Слушаю, мой фюрер! — И Кубе шел распекать начальников полиции, жандармерии, бригаденфюреров эсэсовских войск. Однако ни распекания, ни нагоняи делу особенно не помогали, и Кубе ежедневно со страхом подходил к огромной карте Белоруссии в его кабинете.