Незаметная вещь
Шрифт:
– Ну вот, уже больше половины прошли, ничего страшного.
С Троицкого моста мы сворачивали на Кронверкскую улицу. Двадцать раз одно и то же. Поднимались по обгрызанным мраморным ступенькам на какой-то там этаж, заходили в квартиру, населенную армией фарфоровых слоников и котят, и навещали там бабушку.
– Бабушка, я привела к тебе знакомиться жениха! – она вдруг становилась веселой и смеялась, как колокольчик, и говорила мне: – Вы же не против побыть немного моим женихом? – мы все еще были на вы.
Ее бабушка поднимала глаза к потолку и говорила:
– Господи,
В одно из таких посещений бабушки мы с Есей застали в сквере напротив дома городских рабочих в оранжевых жилетках. Они ковыряли землю и, кажется, воплощали в жизнь какой-то архитектурный проект, к которому мог бы иметь отношение и я, если бы вовремя подал на конкурс. Еся вдруг вскрикнула, засмеялась, потом заплакала, бросилась бежать через улицу, чуть было не попав под угрожающе звеневший трамвай, и все ради того, чтобы притащить меня за руку в сквер, раскопать под деревом землю и показать «секретик», конфетный фантик, прикрытый бутылочным стеклышком. Секретиком, закопанным двадцать лет назад, следовало полюбоваться, потом откопать, ломая ногти, чтоб не откопал экскаватор, потом беспечно выкинуть со словами:
– Это всего лишь фантик и стекляшка.
Ей было двадцать четыре года. В тот день мы стали любовниками. Я положил ей голову на грудь и уснул, а когда проснулся, она погладила меня по голове и спросила, всегда ли я буду ее любить. Я ответил «нет» и скорчил на лице романтическую печаль.
На следующее утро я не пошел на работу, и вообще не ходил больше никогда. Мы вставали около полудня, причем я вставал раньше и готовил завтрак. С окружающим миром ничто меня не связывало, кроме молока, йогуртов и морошки, которой на Сытном рынке торговал старый карел с земляным лицом и отчаянно голубыми глазами. Она проскальзывала в ванную, так, чтобы я не видел, и говорила:
– Не смотри на меня, меня опять всю раздуло.
По утрам у нее действительно распухала, как будто от укуса пчелы, левая щека. Она говорила, что это какая-то страшная болезнь и надо делать полное переливание крови. Она говорила, что это я из жалости целую ее в распухшую щеку. Она спрашивала:
– Горячая?
– Куда мы пойдем сегодня?
– Давай никуда не пойдем, я же не могу никуда ходить в таком виде.
Мы не выходили из дому по несколько суток. Я отключил телефоны, а потом, когда включил опять дней через десять, никто уже по ним не звонил.
Однажды в самые белые ночи она потащила меня гулять и смотреть, как разводят мост. На набережных было полно туристов, влюбленных и пьяных. Не успел я подумать, что встречу сейчас какого-нибудь знакомого, как толстый человек из прошлой жизни закричал «Епишкин пулемет!», назвал мою фамилию и бросился меня обнимать.
– Ну ты, собака, забыл нас совсем! Вечно с красивыми девушками! Меня, барышня, Влад зовут, а вы кто?
В это время вздыбленные пролеты Дворцового моста дернулись и стали сходиться.
– Это Еся. Она моя несчастная
Еся вдруг заплакала и потащила меня к такси. Влад разводил руками нам вслед в том смысле, что он, конечно, деликатный человек, но, может быть, хотя бы пива выпьем.
– Угол Большого и Карповки, – Еся захлопнула дверцу, – никогда не называй меня несчастной любовью. Никогда не знакомь меня со своими друзьями. Пожалуйста.
Она стала рыться в сумочке, доставая оттуда мятные конфеты, прокладки, записную книжку, презервативы, плюшевого щенка и, наконец – салфетки, чтобы вытереть нос.
В начале Большого проспекта было пусто и гулко.
– Это место, где я родилась. Видишь, вон там, на брандмауэре, единственное окно. Это кухня. Там на стене висит топор для разрубания мяса, сделанный в форме лисы, там есть черный ход и гудит колонка.
– Там живут твои родители?
– И сестра.
– Ты про них никогда не говорила.
Я был в мягких мокасинах, она – на каблуках. Мои шаги были бесшумными, ее – разносились эхом от стены к стене. Помоечная кошка, когда мы проходили под аркой, перебежала нам дорогу и оглянулась на нас, как на врагов. В зубах у кошки была мышь.
В этой тишине звонок моего телефона прозвучал как гром, как оркестр. В два часа ночи. На совершенно пустой улице. В гулкой арке.
– Алло.
– Разбудил? Спишь? – Это звонил человек, звонок которого для каждого архитектора означает взлет карьеры, деньги, славу, все, что хочешь.
Еся говорила:
– Видишь вон там на доме напротив орел, каменный орел с отбитой головой? Он на самом деле огромный. Я когда была девочкой, мы залезали на крышу и гладили орла, а голова у него болталась на проволоке.
И телефон в другое ухо:
– Слушай, у меня есть для тебя работа. Ты в Питере? Бросай все, бросай своего лысого, слезай со своей девки, садись завтра на поезд и приезжай.
И она:
– Здесь мы играли в резиночки. Я лучше всех прыгала в резиночки.
И он:
– Понимаешь, старик, я, кажется, все так здорово придумал, что мне уже даже скучно. Мы точно уберем всех.
И она:
– Вот это задняя дверь молочного магазина. Ночью приезжала машина, грузчики ругались и разгружали ящики. Помнишь, тогда еще молоко было в стеклянных бутылках. Они звенели. Я лежала в полной темноте, смотрела в потолок и слушала ругань и звон.
– Короче, приедешь?
– Приеду.
– Завтра?
– Послезавтра, – отбой. – Еся, послушай, выходи за меня замуж, хочешь?
– Да.
– И поедем жить в Москву.
– Да. Что я там буду делать?
– То же, что и здесь. Вспоминать про прыгалки.
Следующий день прошел для меня как одна минута. Когда я тихонько встал, Еся спала. С утра я ничего не ел. Я явился в контору написать заявление об уходе и узнал от своего начальника отдела кадров, что уже месяц как уволен по статье за нарушение трудовой дисциплины. В моем кабинете сидел молодой человек родом из Гатчины. В кабинете же он и спал, поскольку экономил деньги и не хотел снимать квартиру.