Незаметная вещь
Шрифт:
Потом пришел доктор, стал оперировать, и Саша тихо обрадовался этому обстоятельству. Доктор сказал, чтобы скорее накладывали жгут. Саша понял, что, значит, он истекает кровью, но совсем не испугался. Потом Саша увидел, что по операционной среди врачей и медсестер ходит какая-то старушка в коричневом пальто, и подумал, что эта старушка может быть смерть. Но тоже не испугался, поскольку галлюцинаторная старушка близко к Саше не подходила.
Потом доктор потрепал Сашу по щеке и сказал, что операция закончена.
– Просыпайся, боец, в реанимацию поедем.
В реанимации Саша пролежал до вечера. Ему
– Ну вот, девочки милые, а то что же это! В реанимацию, в реанимацию! Я из-за вашей реанимации ужин пропущу.
Как только медсестры ушли, майор встал и пошел на костылях в туалет. Саша пытался последовать его примеру, но едва опустил оперированную ногу с высокой шины, как страшная боль пронизала его насквозь и в глазах потемнело.
Майор улыбнулся:
– Ну что, боец, больно?
– Больно, конечно.
Но разве ж теперь из-за боли и не поссать как человеку?
Вредительство
Мой дедушка по отцовской линии служил в НКВД. Я не знаю, участвовал ли он в расстрелах, но полагаю, если бы приказали, участвовал бы как миленький. И даже не задавался бы слишком сильно нравственными вопросами типа «как же это? расстрелы?» – стрелял бы просто, и всё. Дедушка был не очень грамотным и всерьез верил во всю эту большевистскую белиберду про врагов народа. Стрелял бы, и вся недолга.
Впрочем, вряд ли кто-нибудь приказывал дедушке расстреливать людей, потому что дедушка служил в НКВД конюхом. И если про гуманность и нравственность, про политику и пропаганду дедушка ничего не понимал, то про лошадей понимал хорошо – знал лошадей, любил и жалел, еще с тех пор как мальчишкой в рязанской деревне работал на конезаводе.
Особенно в конюшнях НКВД дедушка жалел буланого жеребца донской породы, на котором ездил какой-то высокопоставленный майор госбезопасности (чин, насколько я понимаю, равный теперешнему генеральскому). Имени этого майора дедушка мне так и не назвал никогда, даже в старости, когда был пенсионером и подрабатывал дворником в детском садике. Боялся дедушка этого майора до самой смерти. И говорил мне только, что майор этот был зверь.
Майор всегда носил точеные шпоры и в кровь рвал этими шпорами коню бока. Взнуздывать коня майор всегда велел с мундштуком, и мундштуком рвал коню губы. А еще в Туркестане майор пристрастился ездить не с хлыстом обычным, и даже не с нагайкой, а с камчой, в которую вплетены были кусочки железа и которую туркестанские басмачи использовали как холодное оружие, а не затем, чтобы погонять лошадь…
Одним словом, майорский конь каждый вечер приходил в конюшню окровавленным. Дедушка лечил его раны, замазывал какой-то специальной мазью, которую сам изготовлял из йодоформа, навоза и меда. Но раны заживать не успевали. С каждым днем всё больше майор рвал коню губы и всё больше язвил бока. Дедушка хоть и был молодым человеком, но понимал, что под таким седоком добрый донец не проходит и полугода, отправится на колбасу.
И вот однажды на рассвете, когда на конюшне никого не было, дедушка мой забил буланому донцу под подкову длинный и острый камешек. Со знанием дела забил: так,
Позвали коваля. Коваль был человеком пожилым и опытным. Он долго стоял рядом с лошадью, скрючившись и положив лошадиное копыто себе на колени. Рассматривал. Подкова была ничуть не деформирована. Копыто ничуть не слоилось. Гвозди ничуть не расшатались. А камешек под подкову был загнан так, что его совсем не было видно снаружи – заподлицо бы загнан, как не может быть, если это просто случайность.
Дедушка же мой стоял рядом и понимал, что коваль понимает – лошадь испорчена намеренно и некому было испортить лошадь, кроме молодого конюха. В дедушкиной голове калейдоскопом перебирались истории про вредителей: отравляют колодцы… ломают железнодорожные пути… неправильно лечили товарища Фрунзе… Молодой конюх вдруг понял, что и он теперь вредитель, и ничего не стоит ковалю на него указать со знанием дела.
Но видел же коваль рваные лошадиные бока. И рваные губы видел. И истерзанный камчой круп коня, и плечи. И был коваль старорежимной закваски, земляной человек с седой бородой и усами. В усы и усмехался, расчищая копыто и прилаживая новую подкову. И ничего не сказал. Пожалел. То ли глупого пацана конюха, то ли животину, то ли обоих вместе.
Ближе к вечеру, когда сам майор явился посмотреть, перекован ли конь, коваль нараспев сказал майору:
«Тяжелый вы, товарищ майор, перетруживаются под вами кони. Вы бы ездили впеременку на разных».
С тех пор жестокий майор госбезопасности стал ездить на разных лошадях попеременно, и конюх заботился чередовать коней для майора так, чтобы раны у лошадей успевали подживать.
Прекрасная невидимка
Петербурженок и москвичек сравнивают так же часто, как Петербург и Москву. Как ночь и день, зиму и лето, собаку и кошку. Путина и Ельцина, «Тайд» и «Ариэль», Гора и Буша, мини и макси. Бессмысленное сравнение. Все вышеперечисленное друг от друга ничем не отличается. Кроме, разве что, одной какой-нибудь мелочи. Той самой, за которую можно или нельзя полюбить.
К тридцати годам для всякого сколько-нибудь внимательного мужчины почти уж не остается завораживающих женских тайн. Я знаю, например, что порывистость и независимость красавицы создается за какой-нибудь час в парикмахерской «Жак Дессанж». И знаю, сколько эта независимость стоит.
Наоборот, трогательная овечья покорность прекрасно нахлобучивается на женщину в придачу к костюмчику от Тома Клайма. Поэтому в Тома Клайма естественный отбор заставляет одеваться секретарш.
Многие мои знакомые встречают где-нибудь в гостях или на работе платье от Демилимейстер в сочетании с заколкой от Картье и влюбляются в них. Дарят им еще, скажем, шубу от Фенди и удивляются, куда делась любовь на следующее утро, когда Демилимейстер висит на спинке стула, Картье валяется где-то в простынях, а Фенди ждет у входа.