Нежна и опасна
Шрифт:
Я вспомнила о маме, которая получила пулю в грудь, и вздрогнула. Олег заметил это, сделал последнюю глубокую затяжку и выбросил окурок в урну.
— Поехали, — сказал он, — у меня кое-что для тебя есть.
Он припарковался около Площади свободы и достал из сумки большой зонт. Обошел машину, распахнул мою дверь и предупредительно раскрыл черный купол.
— Хочешь прогуляться по Старому городу?
По нему было видно, что он спрашивает для проформы и отказа не примет, но на самом деле я не возражала: мне тоже хотелось прогуляться. Не
— Вы тут были?
— Да, много раз. И в детстве, и потом, когда Эстония стала независимой. Я люблю Таллин. Здесь я пережил самый бурный роман в своей жизни.
Кажется, он хотел доказать мне, что не гей. Но я и до этого не сомневалась в его ориентации, просто не ожидала, что он заметит мои «побеги» и напишет о них в отчете. Я разозлилась, когда узнала об этом, а потом злость прошла. Он лишь выполнял свои обязанности. Ему за это платили.
И даже если бы он был геем — меня это не волновало. Какая разница?
— Это была эстонка? — спросила я. — Девушка, с которой у вас был роман?
— Нет, это была моя однокурсница. Как-то в нулевом году мы собрались большой студенческой компанией — человек десять или пятнадцать — и решили поездить по Прибалтике. Запланировали Таллин, Ригу и Вильнюс, но все ограничилось Таллином. Зависли тут на неделю, потратили все деньги, а один парень просрочил визу. Весело было. — Он помолчал и добавил: — Мне тогда казалось, что я переживаю самое прекрасное время в своей жизни. Прошло восемнадцать лет — и оказалось, что я был прав.
— А что с той девушкой, вашей однокурсницей?
— Ничего, с ней все нормально. Мы довольно часто встречаемся.
— А секс?
— А вот секс — нечасто.
Мы пересекли Ратушную площадь, окруженную летними ресторанчиками, и с толпой туристов нырнули в узкий кривой переулок. Дождь все сильнее стучал по куполам зонтов, но старинная музыка и людская разноголосица его заглушали. Китайцы, как обычно, кричали громче всех.
— Куда мы идем?
— В одно кафе. Хочу угостить тебя кофе. Ты не против?
— Нет, я с удовольствием.
Он открыл дверь в здание, которое выглядело так, словно его построили пятьсот лет назад, и по стертым ступенькам мы поднялись в крошечное кафе с пятью столиками. К моему удивлению, посетителей почти не было, лишь пожилая парочка за столиком у окна пила чай. Мы подошли к витрине, и я засмеялась:
— А это что такое?
На витрине красовались расписные зайчики, белочки, Микки Маусы и даже советский олимпийский мишка.
— Это знаменитый эстонский марципан. Будьте добры, два кофе и… Что ты будешь? Зайчика?
— Нет, я не могу есть зайчика! Мне его жалко, он такой милый… Можно вон то сердечко? — я указала на плоское розовое сердце, украшенное бантом.
— А, сердце, значит, тебе не жалко, — подколол Олег и обратился к продавщице: — Два кофе, два сердечка и пять коробок марципана с собой,
Мы сели за столик в углу со своими чашками и тарелками. Олег вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул мне. Я взяла и спросила:
— Это мне? Что это?
— Это письмо твоего отца. Он написал его незадолго до смерти. Оно адресовано тебе.
27. Черничная любовь
Я увидела, как мои пальцы задрожали.
— Откуда вы его взяли?
— Оно хранилось в материалах дела. Я прочитал это письмо в июне, когда ездил в Петрозаводск, но тогда мне не разрешили сделать копию. А два дня назад я добился разрешения, и мне прислали скан.
Я боялась разворачивать листок.
— Там что-то страшное? — тихо спросила я. — Почему вы не отдали его на яхте?
— Я хотел дать тебе возможность прочитать его в одиночестве, а на яхте слишком много народу. — Он поднялся со своей чашкой и покупками. — Найдешь меня на террасе за углом. Не торопись, я пока покурю и выпью кофе.
Я не успела ответить, как он вышел из кафе. Поколебавшись несколько секунд, я осторожно развернула письмо.
«Любимая моя девочка…»
Сердце застучало, в носу защипало.
Как он мог писать такие нежные слова после того, как убил мою мать?! Или Олег был прав, и мой отец невиновен? Я положила листок на стол, разгладила его и начала читать.
«Любимая моя девочка! Наверное, ты меня не помнишь. Ты была слишком маленькой, когда твоя мама погибла, а меня осудили за ее смерть. Но если вдруг ты меня помнишь, то, скорее всего, ненавидишь. Мне невыносимо об этом думать. Я пишу это письмо не затем, чтобы оправдаться. Я просто хочу рассказать правду.
Мне было тридцать лет, когда я увидел Катю, а ей — всего восемнадцать. Она закончила школу и торговала рыбой, грибами и ягодами на трассе. Я каждый день что-нибудь у нее покупал, пока однажды она не сказала: «Сережа, я знаю, зачем ты сюда ходишь». Я спросил: «Зачем?», — а она ответила: «Чтобы на меня посмотреть, потому что никто из местных не станет покупать рыбу, которую можно бесплатно поймать в озере». Я понял, что она права, и перестал ходить. Я был женат, у меня был сын десяти лет. Я не хотел разрушать семью.
Я продержался две недели, а потом снова пошел к Кате. В тот раз она продавала чернику в баночке и вяленую плотву. Я спросил: «А ты разве не любишь чернику?». Она сказала, что любит, но ягоды в лесу мало и вся идет на продажу. Это был девяносто восьмой год. Все пытались как-то выжить. Тогда я купил у нее чернику и подарил ей. Сказал, пусть съест всю баночку на моих глазах. Я сел на обочину шоссе и смотрел, как она кладет в рот по одной ягодке и жмурится от удовольствия. Потом она бросила свой прилавок и села рядом со мной на траву. Вытряхнула из банки последние ягоды и протянула мне: «Попробуй, Сережа, она такая сладкая». Я взял Катину руку и начал есть губами с ладони. А потом осмелился и поцеловал запачканные соком пальцы, а потом поцеловал Катю в губы, и она меня не оттолкнула. Мы сидели на обочине в жаркий летний день и целовались целый час, и ни одна машина не проехала мимо нас. А, может, и проехала, но мы не заметили».