Нежный театр (Часть 2)
Шрифт:
Зрелищем его мертвого тела на секционном столе.
Изболевший, в разливах желтизны мой отец.
Вот, наконец, он не принадлежит никому.
Кажется, он не верил в Бога.
Наверняка никогда не думал на такие темы.
Я, право, не знаю.
Это тело почти не похоже на того человека, который был моим отцом.
К его ноге за палец не была привязана этикетка из клеенки с чернильным номером. Я почему-то был уверен, что этикетка должна быть. Откуда я это взял… Из кино?
Дух уже давно покинул его останки.
Навсегда.
И другие
Глядя на него я понял, что не могу ничего вспомнить, связанного с ним, только тупо смотрю, не вспоминая ничего. И этот голый, заливающий меня покой, где-то совсем глубоко, почти не во мне, не вызывает беспокойство… Неужели чувствовать в себе полость и есть – не чувствовать ничего? Или я стал настолько проницаем, что зрелище его трупа зарядило и меня холодным отчужденным покоем.
Я понял, что не хотел бы иметь его посмертной маски также как и слепка с ослабевшей руки. В его кисти никогда не было сухой силы, она была мягкой, хотя и не влажной на ощупь, но волглой по своей слабости. Я вдруг понял, что эта кисть, эти чуть согнутые бессильные пальцы никогда по-настоящему ничего не держали. Даже меня.
Из его рук ведь выскальзывало все.
Когда его, то есть урну с его прахом захоронили в тощей неглубокой норе, то я окончательно уяснил себе, что близнецы – вовсе не его дети и совсем мне не братья. И эта новость была для меня безотрадна. Кровные чувства мало что значили для меня.
Я уже не мог погрузиться в рыхлую плоть воспоминаний. Все было засыпано навсегда бледным и удивительно пухлым метафизическим снегом. Я ничего под этим завалом найти не мог. Та жизнь прошла и не вызвала во мне ни угрызений, ни сожаления, ни оторопи. Вообще ни-че-го.
Теперь-то я понимаю, что хотел иметь на память о своем почившем, спаленном в жерле пещи отце все-таки нечто.
Нет-нет, не прядь – я не любил сызмальства его слабые секущиеся волосы.
Нет, не ноготь – из-за того, что бабушка, ставя отца мне в пример, всегда говорила: «А ты – лодырь, и ногтя с его мизинца не стоишь».
Так зачем же мне, стоящему уже столь немного, его бесценный ноготь.
Я хотел получить в свое распоряжение скромный лоскуток, так – клочок, всего лишь сантиметра три-четыре квадратных, едва ли больше.
Сущую безделицу.
Татуировку с его плеча.
Я не помню ее сюжета, но тот меняющийся военный меандр сопровождает меня всю мою дурацкую жизнь.
То танчик, то пушечка, то надпись о верности.
И я захлебываюсь, видя на телах совершенно чужих мне людей пороховые разводы. Будто с них только что сняли декалькомании с детским символом мужественности и непобедимости. И они стали сами собою.
О, я бы тайно хранил выбелившийся ослабший от моих взглядов лоскут в совсем маленькой колбе, запаянной в горловине. А что? Кто этому ужаснется? Ведь запирают развившиеся и посекшиеся локоны литераторов в стеклянных шкатулках. Ведь водружают урны с пеплом не знамо на сколько лет на платяные шкафы в квартирах. Ведь хранят про черный день в заначках золотые коронки…
Так кто же попрекнет меня за мое искренне сыновнее желание.
Иметь некое нечто, уже не подверженное порче.
Отцовское развороченное тело не произвело на меня никакого впечатления – как грунтовая дорога, по которой мы с ним сто лет назад прошли в баню. Тогда на ее обочину он, совершенно не стесняясь меня, помочился. Но его новая голизна была иной.
Она слишком тупая, податливая, не могущая прельстить никого в мире.
Просто оболочка неотзывчивой вещи.
Такой вещи, что уже и не вещь, но еще и не ничто – просто ветошь.
Я проговорил это в самом себе без помощи слов, только смыслом. Ведь звук и смысл иногда бывают разделены так, что им не соединяться никаким мостом:
– Мой бедный ветхий ветошь.
И я незаметно для себя открыл формулу его смерти.
Во мне разыгрывается пьеса, в ней не то что словеса, но и жесты – совершенно излишни.
Абсолютная норма – покой и беспамятство.
Все персонажи, видимые мной в моей жизни, просто стоят вдали, повернувшись спиной ко мне.
Этот сон, видение, оно множество раз повторялось и, кажется, перекочевало в явь, став моей неотъемлемой частью.
___________________________
В секционный зал госпитального морга вошла статная девица, она что-то очень тихое мурлыкала. Только для себя одной. Мелодии я не разобрал. Какой-то пресыщенный вокализ. Руки в резиновых перчатках она держала чуть на отлете, наверное, готовилась что-то безошибочно найти. На ощупь, закрыв глаза? Она замерла в дверях. Она смешалась, застав меня в этом не предназначенном для посетителей месте. [78]
– Я ошибся дверью, извините, но мне нужны справки, – пояснил я, – но это кстати. Не буду волноваться на похоронах.
78
Я ведь попал в этот госпиталь, этот морг, так как оказалось, что только я один единственный носил отцовскую фамилию. Вся казенная часть его похорон пала на меня.
– Это ваш отец? – тихо и безошибочно спросила она, подойдя близко и ко мне, и к телу.
Будто я был очень похож на труп.
Мной уже овладела обычная скупая тупость. Тупость не очень молодого мужчины, должного заниматься неотложным муторным делом. Помолчав, она прибавила немного резонерски; ведь именно ей представилась возможность в этом сакральном месте разбавить мои горечь и потрясение, все те чувства, что я вовсе не испытывал:
– Да уж, что теперь вам волноваться. А вы не врач? А хотите протокол вскрытия посмотреть?