Незримая жизнь Адди Ларю
Шрифт:
Аделин поднимается на ноги, смотрит на свои чумазые руки, пытаясь отыскать сквозь грязь хоть какие-то признаки изменений.
Но все будто бы осталось… по-прежнему. Может быть, слегка кружится голова, словно Аделин слишком быстро вскочила или выпила лишку вина натощак, но вскоре проходит и эта зыбкость, остается только ощущение, что мир перевернулся, но не упал, накренился, а затем восстановил равновесие и вошел в старую колею.
Аделин касается языком губ, ожидая почувствовать вкус крови, но отметина, оставленная зубами незнакомца, исчезла, пропала, как и остальные следы его присутствия.
Как узнать, подействовали ли чары? Аделин просила времени – целую жизнь. Ждать ли ей теперь год, три или пять, чтобы увидеть, появятся ли признаки старения? Может, взять нож и рассечь кожу – посмотреть, заживет ли та и как это произойдет? Но нет, неуязвимости Аделин не просила, и, если начистоту, она просто боится этого. Боится обнаружить, что ее кожа все так же уязвима, понять, что обещания тени просто ей приснились или, хуже того, оказались ложью.
Аделин твердо уверена в одном: настоящая ее сделка или нет, она не откликнется на звон церковных колоколов и замуж за Роже не выйдет. Бросит вызов семье. Если понадобится – покинет Вийон. Она знает, что сделает все возможное, поскольку там, во тьме, была к этому готова. И, так или иначе, отныне ее жизнь будет принадлежать лишь ей самой.
Эта мысль приводит ее в трепет. Страшась и волнуясь, Аделин выходит из леса.
Лишь пройдя половину поля, она понимает, что в деревне стоит гнетущая тишина. И темнота.
Не горят праздничные фонари, не звонят колокола, никто не выкрикивает ее имя.
Аделин направляется домой, охваченная исступленным ужасом, и с каждым шагом тот все усиливается. К тому времени, как она добирается туда, голова у нее кружится от тревоги. Входная дверь отворена настежь, на дорожку льется свет, и Аделин слышит, как мать мурлычет на кухне, а отец рубит дрова за углом дома. Обычный поздний вечер, вот только он не должен быть обычным.
– Maman! – окликает Аделин, переступая порог.
Тарелка падает и разбивается об пол, и мать вскрикивает с перекошенным лицом – не от боли, а от неожиданности.
– Чего тебе? – требовательно спрашивает она, и в ее голосе сквозит гнев, которого ждала Адди. А еще смятение.
– Прости, – начинает та. – Знаю, ты, должно быть, злишься, но я никак не могла…
– Да кто ты такая?! – шипит мать, и Аделин понимает, что ее сердитое лицо выражает отнюдь не гнев оскорбленной матери, а испуг.
– Maman…
Мать вздрагивает от одного лишь слова.
– Убирайся из моего дома!
Но Аделин подбегает к ней и хватает за плечи.
– Что за глупости, это же я, А…
Она хочет сказать – Аделин. Старается изо всех сил. Три слога произнести не так уж сложно, однако они вдруг становятся неодолимым препятствием. Уже после первого она начинает задыхаться и не может справиться со вторым. В горле словно застревает камень, и Аделин лишь безмолвно хватает ртом воздух.
Она пытается опять произнести свое имя, на сей раз уменьшенный вариант – Адди, а затем фамилию – Ларю, но все тщетно. Слова застревают между разумом и языком. Однако в ту же секунду, когда Аделин делает вдох, чтобы сказать любое другое слово, оно рождается запросто, воздух наполняет легкие, и горло совершенно свободно.
– Отпусти меня, – умоляет мать.
– Что здесь творится? – требовательно вопрошает низкий и глубокий голос.
Голос, что утешал Аделин ночами, когда она болела, рассказывал ей сказки, пока она сидела полу в мастерской отца.
Сам он с охапкой дров стоит на пороге.
– Папа… – бормочет Аделин, и тот отшатывается, будто его ударили.
– Она сумасшедшая, – всхлипывает мать, – или злой дух.
– Я ваша дочь! – настаивает Аделин.
Отец морщится.
– У нас нет детей.
Это слова вонзаются в нее тупым ножом. Рана становится еще глубже.
– Не может быть, – качает головой Аделин, не веря в нелепость происходящего. Каждый день и каждую ночь из своих двадцати трех лет она ночевала под этой крышей. – Вы же меня знаете!
Как они могли ее не узнать? Аделин так похожа на родителей – глаза отца, подбородок матери, лоб, губы… Все черты почти точная копия. Они ведь тоже это видят, они должны!
Однако для родителей это всего лишь очередное доказательство злых чар.
Мать осеняет себя крестным знамением, руки отца обхватывают Аделин, и ей хочется прижаться к нему, окунуться в его тепло и силу, однако он лишь тащит ее к двери.
– Нет… – умоляет она.
Мать рыдает, прижав одну руку ко рту, другой сжимая деревянное распятие на шее. Она называет свою дочь порождением дьявола, чудовищем, сумасшедшей, а отец, ни слова не произнеся, крепко стискивает ее руку и вышвыривает из дома.
– Уходи… – почти просящим тоном велит он.
На лице его отражается печаль, но не та, что приходит вместе с узнаванием. Нет, так сожалеют о потерянных вещах, дереве, вырванном бурей, захромавшей лошади, резном орнаменте, испорченном неловким движением.
– Пожалуйста, – молит она, – папа…
Но он, помрачнев, выталкивает ее в темноту и захлопывает дверь, запирая дом на засов. В смятении, дрожа от ужаса, Аделин отшатывается. А потом поворачивается и мчится прочь.
– Эстель… – тихо шепчет она, словно молитву. У дома же старухи кричит в полный голос: – Эстель!
В хижине горит лампа. Когда Аделин подбегает к двери, у входа уже стоит Эстель, ожидая незваную гостью.
– Кто ты? Чужеземка или злой дух? – осторожно вопрошает старуха.
– Ни то, ни другое, – отвечает Аделин, представляя, как, должно быть, выглядит: платье разорвано, волосы растрепаны. Она выкрикивает слова точно заклинание: – Я человек из плоти и крови и знаю тебя всю жизнь. Ты делаешь для ребятишек куколки-обереги, чтобы малыши не болели зимой, считаешь персики самыми сладкими из фруктов, говоришь, что церковные стены слишком толстые и не пропускают молитвы, и хочешь, чтобы тебя похоронили не под камнем, а в тени большого дерева.
В чертах старухи что-то неуловимо меняется, и Аделин замирает, надеясь, что наконец узнана.