Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

Гандлевский Сергей Маркович

Национальность Бабеля не была для него пустым звуком. Слабо верится, что принадлежность к древнему гонимому народу может пройти для еврея незамеченной, хотя осознание кровной причастности, случается, принимает причудливые формы. Вероятно, Борис Пастернак охотно бы избавился от своего еврейства как от неправильной и нехорошей исключительности. Бабель, наоборот, дорожил своим происхождением, тепло и пристрастно относился к соплеменникам, что и дало ему моральное право не церемониться с ними в своих писаниях.

Из-за антисемитских препон Бабель не попал в гимназию и поступил в Одесское коммерческое училище. Эти экзаменационные перипетии и треволнения отразились годы спустя в рассказе “История моей голубятни” (1925). Природные задатки мальчика, причем не только

интеллектуальные, были исключительными. Третья и последняя жена писателя Антонина Пирожкова уверяла, что “он родился с чувствами чрезвычайно обостренными: зрение, слух, обоняние, осязание – все чувства были у него не как у нормальных людей, а удивительно острыми”. Пирожкова же отмечает какую-то противоестественную и даже пугающую проницательность Бабеля: “мне казалось – он видит все насквозь”. Ей же, по ее воспоминаниям, вторит и М. Горький: “Вы – настоящий соглядатай. Вас в дом пускать страшно”. Запомним эту черту: наблюдательность, возведенную в ранг свойства личности. Это свойство Бабель сделает основой своего писательского метода, подчинит ему отношение и к жизни в целом.

Родители души не чаяли в сыне. Если отцу кто-то нравился, он говорил: “тип красоты моего Изи” (надо сказать, что и в детстве, и в зрелые годы Бабель был вполне невзрачен: низкорослый, с большой головой, тесно посаженной прямо на плечи, в “бухгалтерских” очочках).

В годы учебы подросток настолько овладел французским, что первые сочинения написал именно на этом языке – они не сохранились.

После окончания училища Бабель поступил в Киевский коммерческий институт. Там он встретил свою будущую жену Евгению Гронфайн, дочь заводчика, начинающую художницу.

Первые дошедшие до нас рассказы Бабеля датированы 1912 годом. В 1915 году молодой писатель подался в Петербург, где жил по-молодому неустроенно, тщетно пытаясь опубликовать свои опусы. Литературное счастье улыбнулось ему через год, когда на провинциала обратил благосклонное внимание Горький. Самые почтительные, признательные и нежные чувства к старшему, всемирно прославленному коллеге Бабель сохранил на всю жизнь; отвечал ему любовью и Горький.

Сближало их не просто доброе знакомство и взаимное признание литературных заслуг. Имелось и глубинное родство мировосприятия. Горькому – и автору, и человеку – было присуще восхищение любым артистизмом. Мемуарист вспоминает, что Горького привел в восторг неаполитанский жулик, “красиво” обведший его вокруг пальца. Такой культ артистизма стал идеологическим штампом эпохи и легко оборачивался романтическим пренебрежением к человеческой мелочи – к мещанству.

Кажется, что многие авторы начала ХХ века “срывали урок” великим предшественникам XIX столетия, прежде всего Достоевскому и Толстому – с их религиозно-нравственным зарядом и достаточно очевидной связью между убеждениями и поступками персонажей (по сути дела, “Анна Каренина” могла бы называться “Преступлением и наказанием”). Пример неповиновения подал Чехов, обнаружив у себя апатию к идейности как таковой. Взгляды его героев как бы сами по себе, а поведение – само по себе, да и взгляды нередко низведены до уровня говорильни. (Бунин вспоминает, что Чехов, в зависимости от настроения, брался доказать или опровергнуть бытие Божие.) Младшие современники Чехова пошли дальше и культивировали артистическую неприязнь к опошленному и превратившемуся в обывательскую привычку “нравственному закону внутри нас”. Индивидуальный и непременно страстный позыв к поступку перевесил его объективное значение: хорош поступок или плох. Влиятельное художническое поветрие той поры – быть всем чем угодно, лишь бы не посредственностью с заурядными добродетелями и пороками. Вот и сухой, подчеркнуто классицистический Владислав Ходасевич писал под диктовку своего времени:

Входя ко мне, неси мечту, Иль дьявольскую красоту, Иль Бога, если сам ты Божий, А маленькую доброту, Как шляпу,

оставляй в прихожей. Здесь, на горошине земли, Будь или ангел, или демон. А человек – иль не затем он, Чтобы забыть его могли?

Вскоре, правда, место осмеянной “маленькой доброты” решительно заняло массовое разнокалиберное зло, но то, что третьего не дано, тогда еще очевидным не было.

Это рискованное мироощущение вполне осознанно разделял Бабель. Вот что он пишет второй жене в 1925 году:

Я много ходил сегодня по окраине Киева, есть такая Татарка, что у черта на куличках, там один безногий парень, страстный любитель голубей, убил из-за голубиной охоты своего соседа, убил из обреза. Мне это показалось близким, я пошел на Татарку, там, по-моему, очень хорошо живут люди, т. е. грубо и страстно, простые люди… (курсив мой. – С. Г.)

В поворотном для себя из-за встречи с Горьким 1916 году двадцатидвухлетний Бабель написал своего рода литературный манифест (хотя к теоретизированию всю жизнь он относился свысока: “философы – дураки”, “страсть владычествует над мирами”, “в исступлении благородной страсти больше справедливости и надежды, чем в безрадостных правилах мира” – таких пренебрежительных отзывов о рассудке и его притязаниях у Бабеля немало). Но в начале писательского пути чрезвычайно умный, рано созревший и безоговорочно решившийся, говоря высокопарно, запродать душу дьяволу сочинительства Бабель высказал начистоту свои заветные литературные взгляды, пристрастия и мечты. Речь идет о коротеньком очерке “Одесса”, опубликованном в петроградском “Журнале журналов”.

В шутливой фельетонной манере автор превозносит родную Одессу за атмосферу ясности, солнечности и легкости, которой так не хватает унылым русским ландшафтам и русской литературе, за исключением раннего Гоголя. Потом Бабель выражает уверенность, что такой благодатный для русских широт край просто обязан дать писателя с новым для России пафосом – жизнелюбием. Замечу от себя, не декларативным, как у Достоевского: полюбить жизнь больше, чем смысл ее (сам ход этой мысли полемичен и парадоксален по отношению к русскому духовному складу), а полюбить жизнь по-мопассановски, когда до смысла в принципе нет дела, в чем и состоит по Бабелю настоящая мудрость: “Мопассан, может быть, ничего не знает, а может быть – все знает…” В связи с этим Бабель хвалит Горького: “Он любит солнце потому, что на Руси гнило и извилисто, потому что и в Нижнем, и Пскове, и в Казани люди рыхлы, тяжелы, то непонятны, то трогательны, то безмерно и до одури надоедливы…”, но оговаривается, что “в любви Горького к солнцу есть что-то от головы”, отчего Горький – пусть “великолепный и могучий, но предтеча”, а не ожидаемый новый писатель, “певец солнца”, читай – жизнелюбия.

Занятия искусством плохо ладят с добродетелью скромности. И скорее всего, Бабель, вызывая дух русского Мопассана, имел в виду себя. Он со своими амбициями мог бы оказаться в смешном положении, когда бы и впрямь не стал едва ли не самым жизнелюбивым – вплоть до плотоядности – автором в русской литературе, вопреки рекордно жестокому содержанию своих новелл. Жестокость и чувственность этой прозы объяснимы: ведь главный ее двигатель – страсть, а не любовь.

Жовиальность, веселость, понимаемая Бабелем как обязательное условие умудренности, стали его символом веры: “умным людям свойственно веселье”, “веселый человек всегда прав” – без устали внушает он себе и читателям. Здесь его личные убеждения смыкаются с опытом хасидизма, очень серьезно относящегося к веселью, полагая его одним из способов постижения божественной мудрости. В рассказе “Рабби” (1924) герой, alter ego автора, приходит к хасидам отпраздновать субботу и глава собрания, рабби Моталэ, учиняет новичку допрос: