Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе
Шрифт:
Вопреки сказанному выше, Владимир Набоков искренно, последовательно и даже с вызовом не признавал конфликта поэзии и правды – “ересь” простоты не соблазняла его. И не потому, что Набоков был неглубок, легковесен или олимпийски равнодушен, как иногда думают. Само противоречие между игрой искусства и тем, “как оно есть на самом деле”, писатель счел несущественным и надуманным: его осенила догадка, что мир не бессмысленное движение материи, и не громоздкое воплощение запредельных истин, и не “пустая и глупая шутка”, а блистательный розыгрыш. Опыт художника и натуралиста раз за разом утверждал Набокова в справедливости такого предположения. Особый склад таланта позволял Набокову с воодушевлением узнавать стихию игры – и в природе, и в личной судьбе, и в творчестве любимых писателей – и, разумеется, сделать игру первотолчком собственной художественной вселенной. Убеждение, что космос и сонет заведены одним и тем же ключом и “при всех ошибках и промахах внутреннее устройство жизни”, как и устройство “точно выверенного
Именно максимализм артистических притязаний делает Набокова “своим” в русской литературе, как бы ни дорожил писатель собственной исключительностью и выстраданным одиночеством. Посмотрите, как расширительно и человечно толкует он понятие эстетического наслаждения: “…особое состояние, при котором чувствуешь себя – как-то, где-то, чем-то – связанным с другими формами бытия, где искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма”. От пафоса этого и подобных ему набоковских высказываний не очень далеко и до затасканного до неприличия афоризма “Красота спасет мир”. Еще ближе – к мечтательно-меланхолическому возгласу пушкинского Моцарта: “Когда бы все так чувствовали силу гармонии!” Можно назвать такой взгляд на вещи эстетическим гуманизмом.
Для Набокова творчество, эстетика, игровое начало не приправа к бытию, а суть его. Набоков не столько обнажает частные приемы своего искусства, сколько главный, на авторский взгляд, всеобщий прием, обнаруживает пружину, приводящую мир в движение. Таково мировоззрение писателя. Так Набоков против своей воли и вопреки темпераменту становится идеологом. Но его идеология предполагает наличие у прозелитов искры Божьей – подобному “учению” не грозит овладеть массами: “…тогда б не мог и мир существовать…”
1999
Опыты Заболоцкого
Николай Заболоцкий – классик, разумеется, но в свете теории шести рукопожатий, отделяющих каждого современника от любого другого обитателя Земли, от меня до Заболоцкого – всего два рукопожатия.
Я был неплохо знаком с замечательным поэтом и переводчиком Семеном Израилевичем Липкиным, который рассказывал, как ему не раз случалось возвращаться под вечер заодно с Заболоцким из Москвы в Переделкино после дня, проведенного в издательских хлопотах. Сойдя с переделкинской платформы, они брали влево и выпивали в ресторане рядом со станцией: Заболоцкий – 150 грамм водки, а Липкин – 100. Мне кажется, что, точно обозначая количество выпитого им и Заболоцким, Семен Израилевич застенчиво подчеркивал разницу в масштабах дарований. Но это я так, к слову.
Заболоцкий настоятельно советовал собратьям по цеху: “Любите живопись…”, находя в этом искусстве исключительный дар запечатлевать движения души. Это необычный совет, потому что поэзия, по расхожему мнению, равняется на музыку. Тем не менее призыв Заболоцкого не кажется просто восторженным возгласом, данью красноречию.
Традиционная классификация делит искусство на виды, исходя из “строительного материала”: словесного, пластического, музыкального. Но можно представить себе классификацию, исходящую из творческого импульса, – и тогда, вполне вероятно, роман попадет в один раздел с симфонией и архитектурным сооружением, а лирика окажется в одном ряду с натюрмортом (“в трюмо испаряется чашка какао…”), портретом, пейзажем.
Во всяком случае, первая поэтическая книга Заболоцкого “Столбцы” представляется словесной ипостасью изобразительного искусства, причем самых разных манер и эпох. Это и первобытные или детские рисунки:
А бедный конь руками машет, То вытянется, как налим, То снова восемь ног сверкают В его блестящем животе…Или нидерландская живопись – стихотворение “Игра в снежки” приводит на память “Детские игры” Питера Брейгеля Старшего:
В снегу кипит большая драка. Как легкий бог, летит собака. Мальчишка бьет врага в живот. На елке тетерев живет. Уж ледяные свищут бомбы. Уж вечер. В зареве снега. В сугробах роя катакомбы, Мальчишки лезут на врага. Один, задрав кривые ноги, Скатился с горки, а другой Воткнулся в снег, а двое новых, Мохнатых,А то бросается в глаза сходство стихотворения “Футбол” (1926) с “Игроками в регби” (1929) немецкого экспрессиониста Макса Бекмана. Кстати, эти произведения и созданы почти одновременно.
…Его хватают наугад, Его отравою поят, Но башмаков железный яд Ему страшнее во сто крат. Назад! Свалились в кучу беки, Опухшие от сквозняка…Заболоцкий – один из главных философов русской поэзии. Предмет его повышенного интереса – натурфилософия, в частности – изначальная жестокость мироустройства, великолепие на крови, которое не спишешь на воздаяние человеку за его грехи. Даже медик Чехов с его естественно-научной образованностью под впечатлением от видов, открывшихся ему в морском путешествии, впал в прекраснодушие: “Хорош Божий свет. Одно только не хорошо: мы”. А как же пищевые цепи, на которых Божий свет держится? Сосуществование доброго Божества и зла в мире обосновывается учением теодицеи (богооправдания), но каждый новый свидетель ужаса земного бытия вправе заново ужаснуться и усомниться, если не в существовании Бога вообще, то в существовании милосердного Бога.
Вот выдержка из стихотворения 1934 года “Лодейников”. Герой разглядывает листья яблони:
И все чудесное и милое растенье Напоминало каждому из нас Природы совершенное творенье, Для совершенных вытканное глаз. Лодейников склонился над листами, И в этот миг привиделся ему Огромный червь, железными зубами Схвативший лист и прянувший во тьму. Так вот она, гармония природы, Так вот они, ночные голоса! Так вот о чем шумят во мраке воды, О чем, вздыхая, шепчутся леса! Лодейников прислушался. Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом, Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы, И страхом перекошенные лица Ночных существ смотрели из травы. Природы вековечная давильня Соединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Соединить два таинства ее.Но жизнь свела Заболоцкого не только с натурфилософским адом, но и с адом рукотворным, возведенным людьми. С 1938 по 1946 год Заболоцкий провел в заключении и ссылке, перенес следственные истязания и рабский труд в концлагере. На опыт пребывания в этой преисподней Заболоцкий тоже откликнулся поразительными стихами.
Где-то в поле возле Магадана, Посреди опасностей и бед, В испареньях мерзлого тумана Шли они за розвальнями вслед. От солдат, от их луженых глоток, От бандитов шайки воровской Здесь спасали только околодок Да наряды в город за мукой. Вот они и шли в своих бушлатах — Два несчастных русских старика, Вспоминая о родимых хатах И томясь о них издалека. Вся душа у них перегорела Вдалеке от близких и родных, И усталость, сгорбившая тело, В эту ночь снедала души их, Жизнь над ними в образах природы Чередою двигалась своей. Только звезды, символы свободы, Не смотрели больше на людей. Дивная мистерия вселенной Шла в театре северных светил, Но огонь ее проникновенный До людей уже не доходил. Вкруг людей посвистывала вьюга, Заметая мерзлые пеньки. И на них, не глядя друг на друга, Замерзая, сели старики. Стали кони, кончилась работа, Смертные доделались дела… Обняла их сладкая дремота, В дальний край, рыдая, повела. Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой, Лишь одни созвездья Магадана Засверкают, став над головой.