Незваные гости с Парцеллины
Шрифт:
Такой вывод я сделала не случайно. Скорее всего, работники лагеря посчитали, что, поскольку, лагерь дешёвый, для детей бедных родителей, то и особо контролировать, что в этом дешёвом заброшенном лагере действительно происходит, никто из начальства не будет.
Я не сомневалась, что чуть позднее руководители составят подробный список якобы украденных (а на самом деле расхищенных ими же) вещей и предъявят этот липовый список следственным органам и, постепенно, дав кое – кому на лапу, замнут это дело.
Все – и взрослые, и дети на лагерной линейке стояли ошарашенные, прекрасно понимая, что последует за подобным заявлением. Тем не
«Наши бдительные сторожа часа в два ночи, именно в то время, когда начался сильный ливень, слышали очень странные подозрительные звуки со стороны корпусов двух старших отрядов. Склад, как вам всем известно, расположен как раз между первым и вторым корпусами, где находятся первый и второй отряды. Выломать дверь на склад могли только старшие. Младшим это не под силу. Да и вещи взяты именно такие, которые могут здорово пригодиться именно старшим. – Здесь начальница замолчала и, многозначительно взглянув, сначала в сторону второго а, затем нашего, первого отряда, убеждённо продолжала. – Так что признавайтесь, дорогие мои, чтобы не доводить дело до унизительного обыска в ваших палатах, в ваших тумбочках и кроватях, а также в ваших вещах».
«И в ваших штанах и трусах» – тихонько сострил Витька Молчунов, по прозвищу Молчун, стоящий рядом со мной.
Здесь я не выдержала (гордость и независимость, видимо, вернулись ко мне) и громко спросила:
«Надежда Марковна (я чуть не сказала «Марковка», как мы её за глаза называли), как же так получается? Если сторожа что-то слышали, так почему они сразу не помчались на подозрительный шум, почему они сразу не подняли тревогу? На то они и сторожа, а, так, какой от них толк?»
Начальница сразу покраснела, как свекла и невнятно пробормотала:
«Дело сторожей – охранять вход в лагерь, чтобы в него никто ночью не проник, а не носиться по всему лагерю впотьмах».
Я моментально «отвела удар», смело заявив:
«Толку от подобных сторожей – абсолютный нуль. Они самая настоящая дырка в бублике, потому что с другой, самой опасной стороны лагеря, со стороны леса, изгородь полностью разломана. Так что, получается, заходи кто хочешь. Это, во-первых. А во-вторых, лагерь в ночное время должен быть немного освещён специальными прожекторами, поэтому не должны сторожа носиться впотьмах, а должны моментально подойти при небольшом освещении, да ещё со своими фонариками к тому самому месту, откуда они услышали подозрительный шум. Вот именно так они и обязаны были поступить».
Здесь я остановилась, мне не хотелось продолжать, но гордость и самолюбие сделали своё «чёрное» дело и я, ещё более уверенно продолжала, смотря прямо в лицо начальству:
«И, между прочим, ночные сторожа должны систематически обходить лагерь с фонариками в течение ночи, особо обращая внимание на северо-восточную часть лагеря, потому что там тёмный болотистый лес, а забор сломан. Поэтому со стороны леса, особенно ночью, может явиться, кто угодно и спокойно проскользнуть и к складу, и к любому другому помещению, а затем этим же путём тихонько удалиться».
Говоря всё это, я очень чётко понимала, что нарываюсь на крупную неприятность, что мне давно необходимо кончить этот своеобразный «разнос» начальства, но мой язык, как помело, продолжал бормотать (теперь, это от меня уже не зависело):
«И, вообще, лагерь со сломанным забором в самой опасной его части открывать было нельзя. А то, получается, вы сами себе проблемы создаёте».
Я
По мере моего выступления лицо начальницы стало багровым и она, с трудом сдерживая свой пыл, прошипела в микрофон, да так, что у многих детей и взрослых мурашки по телу забегали.
«Филонова, сразу после линейки немедленно в мой кабинет. Воспитателя прошу проконтролировать. – А затем, видимо, боясь, что я ещё что-нибудь «отмочу» быстро продолжила, переведя разговор на другую тему, – а теперь перейдём к сегодняшним мероприятиям…».
…Я решительно вошла в ЕЁ кабинет. То, что это был именно ЕЁ кабинет, легко угадывалось по многим признакам. Начальница, лицо которой при моём появлении покрылось красными пятнами, долго не могла сосредоточиться. Она сидела, смотря «сквозь» меня, словно к ней явился призрак собственной персоной. Ей было неуютно, неловко в моём присутствии. Это ясно ощущалось по её движениям и действиям: она, то хватала со стола какие-то бумаги, то перебирала ручки и карандаши, лежащие на столе, то тяжело вздыхала и сморкалась. Я же стояла у двери, не решаясь даже пошевелиться, и не могла представить, сколько времени будет ещё длиться этот немой спектакль.
Неожиданно входная дверь раскрылась, довольно больно задев моё плечо, и в комнату, буквально, вполз, весь такой пришибленный, завхоз. Это был мужчина средних лет в потрёпанном рабочем пиджаке с засаленными рукавами и в мятых серых полностью обшарпанных брюках. На его ноги были почему-то напялены кеды 70-х годов прошлого века. А на голове маячила тоже старинная соломенная шляпа, которую он, видимо, от волнения, забыл снять, входя в такой шикарный кабинет начальницы. Вообще, создавалось такое впечатление, что всю одежду он стащил из костюмерной провинциального театра. Да и сам он явился из времени моих дедов и прадедов, хотя, я готова была держать любое пари, что этому человеку не более тридцати пяти лет. Этот униженный и забитый человечек (хотя и среднего роста), войдя в кабинет и посмотрев на меня, остановился у двери в полной растерянности, которая без труда читалась на его несколько сморщенном лице типичного алкаша.
Когда завхоз «вполз» в кабинет, лицо начальницы моментально просветлело:
«А, Мирон Алексеевич, проходите, садитесь. Рада вас видеть». – Эта показная бравада мне была противна с раннего детства, но я вытерпела, понимая, что в данном случае абсолютно бессильна, все законы и обстоятельства направлены против меня.
Сесть мне, в отличие от завхоза, «Марковка» так и не соизволила предложить, и я, униженно, продолжала стоять у самой двери. Начальница, словно не замечая меня (с самого моего появления она не произнесла по отношению ко мне ни единого слова), обратилась прямо к завхозу:
«Так, скажите любезный Мирон Алексеевич, что всё – таки, конкретно, у вас, – здесь она изобразила вымученную улыбку, – вернее у нас, у всех, похитили сегодняшней ночью?»
С лицом Мирона Алексеевича (я в первый раз услышала его отчество, до этого начальница называла его только по имени) произошло удивительное превращение, оно моментально сделалось серьёзным, даже суровым, от растерянности не осталось и следа. Да это и понятно. Он ведь приготовился рапортовать вышестоящему начальству о делах, прямо скажем, не особенно радостных.