Незваные гости

Триоле Эльза

– Это как сказать! – ответил Доминик, – Ведь я только-только избежал смертельной опасности, и мне было более чем хорошо! Кто бы мог подумать, что мы пожалеем о тех временах… – Он читал в мыслях Ольги: о том времени, когда мы рисковали жизнью для того, чтобы все изменилось! – Мадам, я вам стольким обязан! Мне так хорошо спалось на маленьком диванчике – это была одна из счастливейших ночей моей жизни!…

– «И жизнь повернулась на стеклянных каблуках…» [38]

38

Цитата из поэмы Арагона «Песнь об Эльзе».

Дювернуа

смотрел на нее с любопытством. Вот она, эта женщина, которая в его памяти была неразрывно связана с опасностью, ночными полетами, тайными встречами, взрывами, выстрелами… Эта красивая женщина когда-то, не колеблясь, открыла ему врата спасения, врата рая… Против всех правил безопасности, с великодушием риска. Да, вот она перед ним. Может быть, она утратила прежний блеск… но приобрела что-то другое… У нее молчаливое лицо… не спокойное, а молчаливое. Лицо молчания. Лицо, которое олицетворяет молчание.

– Вот мы на площади Французского Театра, и нам ничто не угрожает. Весь Париж в нашем распоряжении. Где вы хотите обедать, дорогой друг?

Она не голодна, где он хочет, она составит ему компанию. После завтрака с князем Дювернуа не хотелось даже смотреть на еду! Поколебавшись, он предложил Ольге пойти к нему, у него будет приятнее, чем сидеть в кафе, а если позднее они проголодаются, они пойдут поужинают…

– Ну что ж… пойдемте к вам, раз вы хотите со мной о чем-то поговорить.

За время недолгого отсутствия Дювернуа в его комнате уже прибрали – выбросили окурки из пепельниц, унесли бутылки и стаканы, подложили дров в камин… «Огонь…» – сказала Ольга с удовольствием и села на низкий стульчик совсем близко к пылающим поленьям. «Женщина, которая зябко раздевается возле камина…» – сказал тогда князь… Дювернуа налил коньяк, поставил рюмку Ольги на поднос, а поднос на пол около камина и пододвинул туда же свое кресло.

– Что же, – сказала Ольга, – мы возобновили знакомство. Может быть, вы скажете мне теперь…

– Почему я вам написал? Жаль, что вы задали мне этот вопрос… Я надеялся рассказать вам все постепенно, исподволь. Я предпочел бы…

– Когда имеешь дело со мной, ни на что не надо надеяться. Вы хотели меня видеть, я здесь… Жаль, что вы предпочитаете…

К Дювернуа вернулась его жестокость. Он обладал самоуверенностью и авторитетностью, был что называется «вождем». Он любил, чтобы перед ним по струнке ходили… Тем более что он был очень обидчив и мнителен, легко расстраивался из-за пустяков и, убежденный в своей непогрешимости, втайне страдал от этого, сознавая, что не может перейти известной границы, и подозревая всех в том, что ему хотят дать почувствовать, где проходит эта граница. Сухой и даже надменный, он импонировал женщинам. И эта фраза: «Жаль, что…» вошла у него в привычку, почти в систему: «Жаль, что вы произнесли эту фразу, я вас уже почти любил…», «Жаль, что вы надели эту шляпу, она нарушает мое представление о вас…», «Жаль, что у вас такие друзья…», «Жаль, что вам нравится эта книга». Странно, но повторение этого сожаления приводило к тому, что многим начинало казаться: действительно погибло нечто важное, перед ним в чем-то провинились, – это унижало и заставляло в чем-то раскаиваться… Как будто Дювернуа действительно имел право судить, что хорошо, что плохо, что красиво и что некрасиво. Но с Ольгой у него с самого начала не заладилось, она, по-видимому, вовсе не стремилась ему понравиться.

– Тем хуже, – сказал Дювернуа сухо, – я не хотел говорить так сразу, без подготовки… Видите ли, я нисколько не стесняюсь сказать, что я летчик, но мне отчего-то стыдно признаться в том, что я пишу романы. А сейчас речь идет как раз о романе…

– И чем же я могу быть вам полезной?

Взгляд у Ольги был серо-голубой, холодный… В мягком свете камина перед Дювернуа вновь расцвела красота этой женщины… Она хорошо старела, в ней появилось какое-то особое величие… возможно, она была даже красивее,

чем раньше. «Женщина, которая зябко…»

– Полезной… Если вам так нравится это слово… Я пишу, или, вернее, собираюсь писать, роман об эмигрантах…

Взгляд Ольги сделался неподвижным. Глаза ее стали буквально стеклянными.

– И чем же я могу быть вам полезной? – повторила она. – Я мало знаю эмигрантов. Думаю, не больше, чем вы.

– Вы знаете самоё себя…

Глаза Ольги сжались, как устрицы от лимонного сока. Она опустила веки:

– Я не тема для разговора… Давайте «переменим мысли», как говорила одна моя приятельница, русская, конечно…

Дювернуа прервал ее:

– Почему такая горечь, мой друг?

– Нет, это не горечь… Я нахожу, что вы чересчур развязны.

– Плохо воспитан?

– Плохо воспитаны.

Что только она себе позволяет… И, как бы отвечая на этот невысказанный протест, Ольга продолжала:

– Вы позволяете себе задавать мне вопросы…

– Я их еще не задавал…

– Потому что я вам этого не разрешаю.

Чтобы не потерять терпения, Дювернуа встал и наполнил свою рюмку.

– Моя рюмка тоже пуста, – сказала Ольга.

Кровь бросилась ему в лицо:

– Простите. Но воспитанная женщина не сказала бы мне об этом.

– Да. Но вас надо проучить.

– Кому? Вам?

– А почему бы и не мне?

Дювернуа должен был сделать над собой усилие, чтобы не разъяснить этой женщине, что уж кому-кому, но не ей его учить. Он вдруг представил себе хохочущего Патриса… Нет, он не выбросит за дверь эту мегеру, он ее усмирит:

– Действительно, почему? – Дювернуа наполнил рюмку Ольги. – Я невежа и сто раз заслужил такой урок. Простите меня, и не будем больше говорить о романе…

– О нет, поговорим именно о романе. Я могу вам многое рассказать…

Ольга взяла свою рюмку и залпом осушила ее. Вот это да!… Она пропустила, как водку, этот добрый старый арманьяк, который следовало пить смакуя! Дикарка!… Ольга встала и начала ходить по комнате, отталкивая стулья, когда они попадались ей на пути. Так он собирает материал? Прекрасно, она ему поможет! В чем именно? Собственно, не это важно… Стоит поговорить о его теме вообще… Прежде всего он должен знать, что приемной родины не бывает. Франция в качестве приемной родины – это та красавица, равнодушие которой равняется ее красоте. Единственное право несчастных, которые в нее влюблены, – это сражаться и умирать за нее. Умирать у «прекрасных ног нашей Франции»… Нашей Франции… Даже гибель не давала им права, хотя бы посмертного, называть ее своей. Смерть за нее – это факт личной биографии мертвых, никем никуда не занесенный. Разве что зарегистрированный в Полицейской префектуре или в Министерстве внутренних дел. Ольга подошла к окну, раздвинула тяжелые занавеси, но чьи-то заботливые руки закрыли также и ставни, и окно оставалось слепым. Ольга тяжело дышала, ей не хватало воздуха… Дювернуа не двигался, он не проронил ни слова, боясь ее прервать… «Женщина, которая зябко…» На ней было платье, которое, как мокрое, облегало сверху донизу ее длинное узкое тело, маленькую грудь, широкие плечи. Она опять начала ходить по комнате:

– Вы, – говорила она, не обращая внимания на Дювернуа, – получаете все права при рождении, вы наследуете их от родителей, вам ничего для этого не надо делать. Это нелепо, как монархический строй. Вы имеете все законные права. Вам ни за что не надо отдавать жизнь. Вам достаточно родиться и жить там, где вы родились. Больше ничего не требуется. Даже самые мерзкие из людей, те, что предают свою страну и свой народ, имеют право говорить: моя страна, мой Париж… А мы спускаемся в львиный ров, и что же… Нет, для того чтобы страна, не являющаяся нашей родиной, разрешила нам себя любить, нам ставят слишком много условий, слишком много… Лучше хранить про себя и свою любовь и свою тоску. Так лучше.