Незваные гости
Шрифт:
«Моя дорогая, я еще раз сделаю попытку приспособиться к той жизни, которую нам уготовили, но мне необходимо хотя бы две недели побыть одному. Не сердитесь на меня! Мне совершенно необходимо затеряться в толпе, не чувствовать каждую минуту, что за мной следят, шпионят, я должен иметь возможность уходить и приходить когда вздумается… Бедняжка моя, сколько у вас терпенья, чтобы переносить и меня и эту жизнь. Думаю, что в одиночестве я успокоюсь скорее… Я смогу дать себе волю, мне не надо будет сдерживаться, чтобы не заставлять вас страдать от моих настроений, от смены отчаяния и надежд, от моих мыслей о самоубийстве… А вы ведь знаете, что мне не всегда удается сдержаться. Я знаю, вы не сердитесь, вы – само терпение, но я ведь эгоист, мне тяжело видеть, как вы страдаете. Я хочу попробовать полечиться одиночеством. Может быть, я вернусь к вам в лучшем состоянии…»
Миссис Моссо вздохнула и пошла в ванную. Было только девять часов вечера, но что ей было делать без Фрэнка, когда дети уже спят? Отсутствие Фрэнка не так беспокоило бы ее, если бы у него не было сердечных припадков. Успокаивающее выражение, которое появляется на лице врачей, когда дело обстоит неважно, заставило ее насторожиться: больше не могло быть сомнений в том, что у Фрэнка больное сердце. Ему нужен покой, говорил доктор, никаких волнений, ничего такого, что
Да, это походило на безумие… Ах, как она одинока, как одинока… С сослуживцами Фрэнка они уже давно не встречались. В первый и даже во второй год их здешней жизни они общались с американской колонией… Но миссис Моссо навсегда запомнила холодность этих дам. Все реже и реже приходили приглашения на чашку чая или на какое-нибудь празднество… Тут уже была не выдумка, не вздорные мысли Фрэнка, это было действительно так. Так одинока, так одинока… Но почему? Почему? А Фрэнка никогда нет дома. То он в конторе, то он бежит в мастерскую. А теперь один уехал в отпуск… Где он? Может быть, он просто сидит в мастерской… А может быть – женщина? Миссис Моссо не была ревнива. Фрэнк не бегал за женщинами, в этом смысле ей не на что жаловаться. Если бы только у него не было странных наклонностей… живопись., и неумеренное воображение… припадки… А теперь еще сердце! Боже мой, сердце! В Голливуде не было живописи, это в Париже на него нашло, это тут его снова охватила пагубная страсть к живописи… Он похож на пьяницу… Миссис Моссо предпочла бы, чтобы он напивался. В Голливуде это с ним случалось. Но теперь ему нельзя было пить, надо было помнить о сердце, бедном больном сердце… Голливуд, бунгало, голубое небо, зеленая лужайка, девочка и красные вишни…
Свернувшись калачиком, миссис Моссо мечтала. Она могла мечтать только в отсутствии Фрэнка, потому что когда она чувствовала, как он ворочается рядом без сна или тяжело дышит, мучимый кошмаром, она не смела мечтать.
– Мама!
Миссис Моссо вскочила с постели и побежала в темноте к кроватке дочки:
– Почему вы не спите, милочка?
– Мама, я хочу домой!
– Я тоже, милая. Но это невозможно.
– Почему? Там же наш дом. Скажите мне, почему нельзя?
– Идите ко мне, милочка, будете спать у меня… Где бы мы ни были, ваш дом там, где я…
И взяв на руки слишком тяжелую для нее девочку, она отнесла ее в постель Фрэнка, говоря:
– …А через неделю вы поедете с остальными американскими детьми в деревню. Ведь вам хочется поехать? С вашими подружками и с учительницей – она такая славная…
И миссис Моссо задремала рядом с девочкой, заснувшей в постели Фрэнка.
XIII
Дювернуа несколько раз звонил в «Гранд-отель Терминюс». «417-й не отвечает…» Он настаивал. «Нет, мадам Геллер нет дома…» – «Может быть, она в отъезде?» – «Возможно…» Ольга умудрилась досадить ему даже своим отсутствием! Голос телефонистки скрипел, как вилка по тарелке: «417-й не отвечает… Нет, мадам Геллер нет дома…»
Ольга жила с Фрэнком за городом. «Честь по чести…» Дом, который ей сдала Сюзи, принадлежал, как и следовало ожидать, людям, у которых было много вкуса, но не было денег. Это была одна из тех старинных ферм, которые похожи на замок, на крепость, сложенную из серого камня, с толстыми стенами, башней и внушительными воротами. Хозяева, друзья Сюзи, начали было ремонт, но быстро сообразили, что им его не осилить: ферма эта была прямо-таки бездонной прорвой! Расхоложенные, они купили крошечный, пожалуй, даже чересчур крошечный, домик на юге… И стали поговаривать о том, чтобы продать ферму. А тем временем Сюзи, у которой было множество знакомых, умудрялась каждый год сдавать ее, и даже за кругленькую сумму. Ферма была так живописна, что люди легко попадались.
Ворота были столь широки, что в них мог бы свободно въехать дилижанс. Во дворе, замкнутом высокими каменными стенами, вовсю разгулялся плющ. Направо – полный хаос: ни окон, ни дверей, одни камни, которые того и гляди свалятся вам наголову. Налево – вход в громадный пустой зал с каменными нештукатуренными стенами. Пройдя через него, вы попадали во фруктовый сад, но тут же была и каменная лестница на второй этаж. Наверху находились две жилые комнаты, огромные, завешенные старинными тканями, битком набитые доморощенными, изъеденными червями деревянными столами, готическими креслами и аналоями, безделушками и богородицами из крашеного дерева, распятиями всех размеров и негритянскими масками… Так как зимой здесь никто не жил и дом не отапливался, ткани отсырели и стали липкими, а дерево вздулось и потрескалось. Ни за какие деньги нельзя было найти уборщицу ни в самой деревушке, ни на тридцать километров вокруг. Жильцы должны были или примириться с этим живописным беспорядком, или бежать. Однако – приятный сюрприз! – в наличии была уборная с канализацией и совсем новенький душ. Сюзи объяснила владельцам, что, если они хотят сдавать свою ферму, им придется пойти на этот расход…
В первый же день, когда Ольга показала Фрэнку его комнату, рядом со своей, Фрэнк застенчиво спросил: «Вы действительно не хотите, чтобы я поселился у вас?» – «Конечно, нет, – сказала она, – я думала, что это ясно.» – «В таких вещах никогда нет ясности…» Они стояли на пороге комнаты. Ольга прислонилась к притолоке и сказала: «Пожалуйста, не надоедайте мне, Фрэнк» – с такой невыразимой усталостью, что Фрэнк немедленно покорился, поцеловал ей руку и обещал: «Все будет, как вы захотите, Ольга». Нет, это была не Молли, Ольга не кокетничала, она не хотела, чтобы он ей надоедал, потому что ей это действительно надоело! Ну что ж, это было немножко грустно и совсем не лестно.
Комната Фрэнка выходила во двор, заросший плющом; комната Ольги – на бесконечные поля (ферма стояла на небольшом холме) и в сад. Утром их будила собака, потом трактор, который, как танк, выезжал с соседней фермы. Фрэнк ходил за хлебом, за молоком… В деревушке была бакалейная лавка, мясник приезжал два раза в неделю и заглядывал на ферму. Они ели в кухне – небольшом закутке за огромным пустым залом первого этажа; там был газ, столь же неожиданный в этой примитивной кухне с каменной раковиной, как и душ на втором этаже. Потом они выходили в сад и часами оставались там в полной неподвижности. Здесь были сливовые деревья, изнемогающие под тяжестью плодов, а под ногами ковер из опавших слив всех сортов, и пахло пчелами, сахаром, сливовым перебродившим соком… Не было ни клумб, ни дорожек, трава и цветы росли повсюду, как им заблагорассудится, шиповник и ломонос цеплялись за стены и деревья, все утопало в зелени, сквозь которую прорывались красные, голубые, желтые вспышки… Буйные краски, щедрость, изобилие…
Август в этом году был очень жаркий. К вечеру они выходили за ограду, много гуляли. Местность была холмистая, романтическая, полная неожиданностей. Поля, поля, потом вдруг склон холма, гигантские деревья, с высоких ветвей которых зелеными потоками падали лианы, за ними можно было прятаться, ощущая себя в их зеленой тени, как на дне аквариума. На фоне этого девственного леса стояли высокие строгие стены ферм, напоминая, что здесь вы во Франции, что страна эта может быть только Францией.
Фрэнк и Ольга отдыхали. Они прополаскивали себя в тишине, как полощут белье в мыльной воде. Их объединяло какое-то молчаливое согласие, им было легко вместе… В прошлом их дороги уже перекрещивались, они хорошо понимали друг друга. Положение Фрэнка… Оно было не похоже на положение Ольги, но все в нем было ей ясно. Она знала Фрэнка так давно, она знала, какой он был в монпарнасские времена… В том, что у Фрэнка были политические неприятности, было что-то смешное. Если бы Ольге сказали, что он в пьяном виде дал по морде художнику, картины которого ему не нравились, этому Ольга легко поверила бы. Но политика… Или представить себе Фрэнка работающим в конторе… люди меняются, но Фрэнк, работающий в конторе! У него не было выбора, ему пришлось не раздумывая воспользоваться случаем, чтобы бежать… Когда у тебя дети… Результат: четыре года подряд Фрэнк ходит на службу – свежевыбритый, в американском костюме, у которого еще вполне приличный вид. Внешне Фрэнк ничем не отличался от своих сослуживцев, но он не мог не чувствовать, что покрой его души не так хорошо сохранился, как покрой его костюма. Он был американцем, но американцем довоенным, и он вел себя так, как будто он все еще жил на Монпарнасе, – ходил куда вздумается, встречался с людьми без разбору и говорил все, что ему приходило в голову. Он думал, что, живя во Франции, он защищен от нелепых неприятностей, которые у него были в США, но он ошибался! Фирма, в которой он работал, это те же Соединенные Штаты с их американской системой. Надо стараться не попасть под подозрение. Надо выбирать своих знакомых, следить за словами, не говорить, что Поль Робсон хороший певец или что Чарли собирается выпустить фильм «Американский легион» [42] и это здорово… Но послушайте, даже если бы он и понял сразу по приезде, что надо быть осторожным, как мог он отвернуться от французского товарища, с которым в 1944 году праздновал Освобождение, – Фрэнк был тогда сержантом американской армии, а тот солдатом армии Сопротивления. И – надо же – оказалось, что солдат армии Сопротивления был или стал «видным членом французской компартии»! Как Фрэнк мог об этом знать? К тому же ему наплевать, членом чего тот был… И как назло… а когда он снова взялся за живопись, ну, да это целая история, сейчас речь не об этом… Итак, он снова взялся за живопись, и тут один его старый приятель художник уезжает надолго и оставляет ему свою мастерскую… Как нарочно, этот художник тоже оказывается коммунистом! Не везет! Да к тому же еще и приверженцем предметной живописи! Если бы по крайней мере он был за беспредметную живопись! В настоящий момент абстрактное искусство служит прекрасным доказательством антикоммунистических настроений художника. Точно так же, как в гитлеровские времена абстрактное искусство считалось искусством иудео-марксистским. И в довершение все художники, у которых мастерские в том же доме, связывают искусство со своими политическими убеждениями, то есть все они – коммунисты! У Фрэнка был такой грустный вид, когда он начинал жаловаться, что не может шагу ступить без того, чтобы не наткнуться на коммунистов или на искусство, связанное с политикой, что Ольга не могла удержаться от смеха, да и Фрэнк смеялся вместе с ней… Смеяться над своими несчастьями – это помогает.
42
«Американский легион» – реакционная организация участников первой и второй мировых войн.