Незваный гость
Шрифт:
«А вот про Семена думать бросай, сыскарь Попович, к делу мыслями возвращайся. Тебе пропуск в жилище Бобруйского надобен. Пришло время карты на стол выложить. Григорий Ильич страж порядка, коллега твой. Признайся, за каким делом в Крыжовень явилась да содействия испроси. Поможет? Должен. Да ничего он тебе, Геля, не должен. Вы с ним по разным департаментам служите, он вполне может вообразить, что ты палки ему в колеса во внутриприказной борьбе ставить примешься. Сплошь и рядом такое происходит. А еще вот о чем подумай. Городишко-то непростой, сверху донизу продажностью
Решить-то я решила, но вот как беседу возобновить да в другое русло ее направить, не представляла. Помог собеседник.
— Прошу прощения, Евангелина Романовна, — сказал примирительно Волков, наливая мне кофе, — за неуместную интимность расспросов.
— Пустое, — обрадовалась я и пригубила гадкого напитка.
— В свое оправдание могу сообщить, что девушек, подобных вам, раньше мне не встречалось…
«Сливок туда побольше и сахару. И разболтать. А с чего это мистер „почти Чарльз Гордон“ паузу такую многозначительную подвесил? Реакции ждет? Ну так за мной не станет».
— Ах, Григорий Ильич… — изобразила я смущение и тоже смолкла.
— Евангелина Романовна…
— Григорий Ильич…
Оберег вибрировал, наверное, уже в грудной клетке. Что за чертобесие?
— Вы ведь на меня более не сердитесь?
— За что?
Он отвлекся, тросточка, прислоненная к вешалке, неожиданно упала и покатилась по полу, теряя набалдашник. Бритских ругательств мне раньше слышать не приходилось, я сочла момент подходящим, чтобы посетить дамскую комнату.
В коридорчике мне повстречался официант с подносом, пожаловался:
— Первый раз пристава принимаем, а я еще давеча глумился над Яшкой из соседней ресторации, когда тот про овес говорил.
Сочувствие я выразила хмыканьем. Уединившись перед умывальником, достала из-за ворота оберег. Он молчал.
«Ребята в Мокошь-граде чародеили, а буковка эхо прихватила? Возможно. Ладно, Геля, соберись. Реверансы у тебя с Волковым закончились, он откушает сейчас, подобреет, самое время сделку предлагать».
Переждав приличное время, я вернулась к столу. Григорий Ильич завтракал без особого аппетита, трость стояла у вешалки, а на блюдце у моей чашки лежал уже вовсе не эклер, а слойка, присыпанная сахарной пудрой.
— Я попросил ваше пирожное заменить, — сказал Волков, — вы ведь без крема хотели.
— Спасибо, — умилилась я и стала набалтывать себе новую порцию удобоваримого кофе.
«Сделка. Спрошу, какое дело он сейчас распутывает и дамскую помощь предложу: расспросить кого своего же полу, подсмотреть в местах, куда мужикам ход заказан».
— Я ведь об услуге просить вас хочу, Евангелина Романовна.
— Вся внимание, — протянула я как могла равнодушнее.
Волков усмехнулся.
— Узнаю повадки торговые, барышня Попович желает сначала узнать, что ей за помощь посулят. Что ж, драгоценная Евангелина Романовна, не буду скрывать восхищения, которое вызывает во мне вата преданность газетному делу. Посему предлагаю вам любую полезную
— Неужели? — Кофе все равно был бурда бурдой, но я сделала глоток из чашечки, посмотрела на сливочные разводы. — То есть подразумевается равноправное сотрудничество?
— Партнерство, обычное для людей наших с вами профессий.
— Информационный обмен? — В голове я уже составляла перфектный опросник для семейства Бобруйских поименно.
— Вы ведь смерть Степана Фомича Блохина расследуете?
— Не отвечайте вопросом на вопрос, — попросила я дружелюбно. — Выгоду свою от сделки я уже уяснила, теперь самое время услышать, чего хотите вы, Григорий Ильич.
Волков перевел взгляд на свою трость.
— Мои затруднения покажутся вам нелепыми.
— И все же вам, так или иначе, придется их открыть. Обещаю не насмехаться.
Карие глаза вернулись ко мне, обласкали щеки недоверчивым восхищением, присовокупили восторг, дождались, пока я залилась краской, и по-кошачьи сощурились.
— Женить меня хотят, Евангелина Романовна, всенепременно, а мне того вовсе не хочется. Помните, в ресторане поезда купец Бобруйский возвращение в Крыжовень праздновал?
— С которым вы еще знакомиться ходили?
— Именно. Он, вообразите, хозяином мира себя возомнил, или купидоном. Дочь любимая у Бобруйского имеется, Машенька, ее-то в невесты мне и прочат.
— Но ведь насильно под венец не потащат? — Не смогла не подтрунить, бестолковка! — Вы же пристав, вам револьвер, наверное, по должности положен, отстреляетесь.
— Я, барышня Попович, — не обиделся Волков, — опасаюсь вовсе не насилия над собою, как было уже отмечено, невозможного, а препятствования от означенного купца в своей карьере. Я человек в Крыжовене новый, ничем себя не проявивший, а он, напротив, что-то вроде местного царька.
— Так вы хотите, чтоб я эту… — притворившись, что забыла имя, я запнулась. — Эту Машеньку от надежд отговорила?
Душа сыскарская пела: «Какая невероятная удача, Геля! Ты господину не совсем приставу по женской части нужна! Тебе это исполнить проще простого! Но радость-то пригаси, цену набей. После соглашайся и немедленно свои просьбы навстречу выдвигай».
— Нет.
— Простите? — Улыбка получилась жалкой, навроде оскала.
— Интриги подобного толка следует давить в зародыше. Вы уговорите, батюшка переуговорит. Поступим иначе, представим крыжовеньскому высшему свету невесту господина Волкова, то есть вас.
Раздумья тяжкие я изображала. Нечего там было думать, я была уже согласна. Григорий Ильич продолжал:
— Плохо, что нас с вами вместе в поезде видеть могли и друг с другом незнакомых…
— Мы поссорились, — предложила я деловито, — еще до того, как вы в Змеевичах появились. Давно вы там?
— Полгода. Так вы согласны?
— Ради великого дела газетного, — махнула я рукой. — Вы же меня без добычи тоже не оставите. Так вот, мы расстались по вашей вине, вы, простите, бабник, и от моей жгучей ревности. Плохо расстались, с обидами. Оттого в поезде делали вид, что незнакомы.